Главный вопрос литературы (статья)

[Aliskana]

Цитата.

"С собой их брать нельзя, они нас тут же демаскируют! Здесь оставлять тоже — в спину могут выстрелить"

Вопрос: из чего они выстрелят в спину, если отобрать у них оружие?

Еще вариант: связать их и засунуть в рот кляпы. На обратном пути забрать и привести в эвакопункт.

Еще вариант (может, и невозможный в той ситуации, когда каждый человек на счету) - их связывают, один вооруженный солдат ведет их в эвакопункт, остальные - на дело.

Это навскидку, если судить только по информации, данной автором.
Думаю, что Шерлок Холмс не взялся бы разгадывать при таких скудных данных.

Ышшо раз повторяю: любую ситуацию можно описать так, что она будет казаться безвыходной или бинарной, если выбрать ту часть информацию, которая это подтверждает, а остальную опустить.

Доказать логически не могу, а на практике - и своей, и клиентской - убеждалась много раз, что ситуация человеку кажется бинарной, если она для него эмоционально заряжена и он сузил свой фокус внимания именно в заряженном месте - и упускает всю остальную информацию, в которой как раз и может находиться решение.

Один клиент рассказывал мне, что когда он посмотрел на ситуацию отстраненно, то услышал в голове голос истерички-матери, которая кричала отцу: "Сделай что-нибудь немедленно! Ты вообще мужик? Как ты смеешь сидеть спокойно, когда меня обижают?" И у него запечатлелось: мужик должен немедленно выбирать: он "за наших" или "за врагов". Иначе он не мужик.

Вот так "бинарные" ситуации появляются и якорятся. Их создают манипуляторы. Типичная мужская манипуляция - брать на слабо, типичная женская (я бы сказала, бабская) - обвинять в предательстве и безответственности.

Великолепно описана в книге Павла Санаева "Похороните меня под плинтусом". Кто не читал - рекомендую, книга тяжелая, но истеричка-манипуляторша описана там замечательно.

(Кстати, манипуляторы, берущие на слабо, - обычно те, кто проиграл важную для себя ситуацию и сдался, манипуляторши-истерички - часто несостоявшиеся актрисы).

[Mefis]

Еще пример жестокого выбора, когда нужно убить одних, что бы спасти других или умереть самому и всем остальным. Казалось бы есть разумный выбор - по разуму, надо убить, чтобы спасти. Или это уловка разума? :

↓↓ Из книги Волхв

Дальше я увидел заложников: их зажали меж школьной оградой и изгородью из колючей проволоки. Задних осеняла тень стены, передних - прямое солнце. При моем появлении они принялись кричать. Неизбежные проклятья, неуверенные подначки - точно я, именно я ведал те заклинания, которые способны тронуть полковника. Он стоял посреди площадки, вместе с Антоном и двумя десятками "воронов". С третьей, восточной стороны дворик ограничивает длинная стена. Помните? С воротами. Железная решетка. Двое уцелевших партизан были прикручены к ее прутьям. Не веревкой - той же колючей проволокой.

Мне скомандовали остановиться меж немцами и заложниками, ярдах в двадцати от Виммеля. Антон и не взглянул в мою сторону, а Виммель - тот краем глаза посмотрел. Антон уставился в пространство, словно уговаривал себя, что все происходящее - мираж. И сам он - мираж. Полковник подозвал коллаборациониста. Верно, его интересовало, что же выкрикивают заложники. Задумался. Направился к ним. Те замерли. Они, конечно, не слышали, как он оглашал приговор. Что-то сказал. Им перевели. Что именно - я не разобрал, но сельчане заметно притихли. Значит - не смертный вердикт.

Полковник приближался ко мне. "Я предложил этим крестьянам следующее, - начал он. Я внимательно оглядел его. Ни нервозности, ни возбуждения; полный самоконтроль. - Я подарю им жизнь. Отправлю в арбайтлагерь. При одном условии. Что вы как деревенский староста у них на глазах приведете в исполнение приговор над теми двумя убийцами".

"Я не палач", - ответил я.

Сельчане разразились неистовыми воплями. Он взглянул на часы: "Тридцать секунд на размышление".

Конечно, размышлять в подобных обстоятельствах невозможно. Вся логика мгновенно улетучилась. Учтите это. В дальнейших своих действиях я не руководствовался рассудком. Я был за гранью рассудочного.

"У меня нет выбора", - сказал я.

Он подошел к правофланговому первой шеренги. Снял с его плеча автомат, нарочитым движением проверил, заряжен ли он, вернулся, протянул его мне - обеими руками. Как честно заработанный приз. Заложники загомонили, принялись креститься. Но быстро стихли. Полковник не сводил с меня глаз. Мне вдруг пришло в голову, что я могу выстрелить в него. Но в этом случае поголовное истребление островитян было бы неизбежно.

Я направился к решетке ворот. Понятно, чего ему надо. Эпизод будет широко освещен в газетах, контролируемых немецкой администрацией. О насилии над моей волей умолчат, выставят меня в качестве грека, который верно усвоил, что такое германский порядок. Урок другим старостам. Пример для всей замордованной Греции. Но эти восемьдесят - что ж я, обреку их на смерть? До партизан оставалось футов пятнадцать. Слишком близко - я столько лет не практиковался в стрельбе. Почему-то я не смотрел на их лица, пока шел. Разглядывал высокую стену с покатым обвершьем, пару топорных декоративных урн на столбиках по краям ворот, торчащие из-за стены мутовки перечного дерева. Но настал миг взглянуть и на пленных.

Младший не подавал признаков жизни. Голова его свесилась на грудь. Они сотворили какую-то мерзость - я не рассмотрел подробно - с его руками: все пальцы в крови. Но он был жив. Я слышал, как он стонет. Бормочет бессвязно. Полуобморок. И второй. Рот порван или разбит. Губы размозжены, вздулись багровыми волдырями. Увидев, что я поднимаю автомат, он оскалился. Зубы, все до одного, вмяты внутрь. Отверстие рта напоминает гнойную вульву. Я не смог собраться с мыслями, сообразить, отчего это. И у него либо ломали фаланги пальцев, либо рвали ногти, вся поверхность тела усеяна ожогами. Но немцы допустили роковую ошибку. Забыли выдавить ему глаза.

Я навел дуло и, не целясь, спустил курок. Никакого эффекта. Просто щелчок. Я снова нажал. И снова - безобидный щелчок. Я обернулся. Виммель и конвойные - футах в тридцати, наблюдают. Заложники не ко времени расшумелись. Им показалось, я раздумал стрелять. Я опять повернулся к воротам, попробовал еще раз. Ничего.

Посмотрел на полковника, помахал автоматом: не хочет! Зной обессилил меня. Тошнота. Но забытье не приходит. "В чем дело?" - спросил он. "Автомат не стреляет". "Это шмайссер. Безотказная штука". "Я три раза пытался". "Не стреляет потому, что не заряжен. Доверять боевое оружие штатским строго воспрещается".

Я уставился на него, потом на автомат: силился понять. Заложники молчали.

"Как же я их убью?" - спросил я упавшим голосом.

Усмехнулся; губы тонкие, как острие сабли. И сказал: "Я жду".

Теперь я понял. Мне предлагалось забить их прикладом.

Я понял многое. Истинную сущность Виммеля, его истинные цели. А потом пришло сознание того, что он безумен, а следовательно, не виноват, как невинны все безумцы, даже самые жестокие из них. Он был потаенным капризом природы, абсурдной крайностью, что обрела душу и плоть. Не потому ли в его облике было нечто неотразимое - черты темного божества? Его окутывали нечеловеческие токи. А в настоящей пагубе, в настоящем зверстве повинны были остальные немцы, вполне вменяемые лейтенанты, капралы, рядовые, что молча внимали нашему разговору.

Я пошел прямо на него. Охранники решили, что я собираюсь напасть, и вскинули оружие. Но он что-то сказал им, не двигаясь с места. Я остановился шагах в шести. Мы смотрели друг другу в глаза.

"Именем европейской культуры заклинаю вас прекратить это варварство". "А я приказываю продолжать экзекуцию". И, не отводя взгляда, добавил: "Если откажетесь выполнять, вас самого немедля казнят". Я побрел по пыльной площади к воротам. Остановился перед приговоренными. Хотел было объяснить тому из них, в ком еще брезжил разум, что у меня нет выбора, что я вынужден совершить над ним нечто немыслимое.

Но удачный миг был безвозвратно упущен. Может, из-за того, что вблизи я понял, что они сделали с его ртом. Не просто разбили сапогом или дубинкой, но - выжгли.

Я вспомнил солдата с железным прутом, электрический огнь. Они проникли сквозь преграду зубов и вытравили язык, выжгли каленым металлом до самого корня. Слово, что он выкрикивал, должно быть, вывело-таки их из себя. За эти незабвенные мгновения, за пять самых быстрых в моей жизни секунд, я разгадал этого повстанца. Понял его лучше, чем он сам себя понимал. И он помог мне в этом. Из последних сил повернул лицо навстречу и произнес слово, которое уже не мог произнести. Не речь - горловой клекот, пятисложный спазм. Но это было, вне всякого сомнения, то самое слово, его последнее слово. Оно пропитывало его взгляд, его существо, все существо без остатка. О чем твердил распятый Христос? Почему Ты меня оставил? А этот человек повторял нечто менее трогательное, менее жалостное, а значит, и менее человечное, но гораздо более значимое.

Он обращался ко мне из пределов чуждого мира. В том, где находился я, жизнь не имела цены. Она ценилась слишком высоко и потому была бесценной. В том, где обитал он, лишь одна вещь обладала сопоставимой ценой. Элефтерия - свобода. Она была твердыней, сутью - выше рассудка, выше логики, выше культуры, выше истории. Она не являлась богом, ибо в земном знании бог не проявлен. Но бытие непознаваемого божества она подтверждала. Она дарила вам безусловное право на отреченье. На свободный выбор. Она - или то, что принимало ее обличье - осеняла и бесноватого Виммеля, и ничтожных немецких и австрийских вояк. Ею обнимались все проявленья свободы - от самых худших до самых лучших. Свобода бежать с поля боя под Нефшапелью. Свобода бороться с первобытным богом Сейдварре. Свобода потрошить сельских дев и кастрировать мальчишек кусачками. Она отвергала нравственность, но рождена была скрытой сутью вещей; она все допускала, все дозволяла, кроме одного только - кроме каких бы то ни было запретов. Видите, сколько слов мне потребовалось, дабы описать свои тогдашние чувства. А ведь я еще не сказал о том, до чего греческими представились мне его твердость, его неподатливость.

Тогда я впервые осознал свое духовное родство с этой страной. Чтобы постичь все, что я постиг, понадобились считанные секунды, а может, и этого не понадобилось. Я понял: из всех, кто собрался на школьной площадке, мне единственному дано выбирать свободно; весть и щит этой свободы сильнее здравого смысла, инстинкта самосохранения, сильнее моей собственной смерти, сильнее гибели восьмидесяти заложников.

С той поры эти восемьдесят снова и снова приходят в мои сны, обвиняя. Заметьте, я был убежден, что умру с ними вместе. И сейчас мне некуда скрыться от их мученических ликов, кроме как в тот краткий просверк запредельного знания. Но знание палит, как зной. Рассудок твердит мне: ты совершил ошибку. Но все мое существо удостоверяет: ты был прав.

Я простоял там, наверно, секунд пятнадцать - точнее сказать не могу, время в подобных обстоятельствах ничего не значит, - затем отшвырнул автомат и шагнул вплотную к вожаку партизан. Ощутил взгляд полковника и выкрикнул и ему, и обреченному, близкому теперь собрату то единственное слово, которое только и мог произнести.

Краем глаза я увидел, как рванулся к Виммелю Антон. Слишком поздно. Полковник отдал приказ, рявкнули пулеметы; я зажмурился в тот самый миг, когда первые пули впились в мое тело.

[Ветер]

Сообщение от Хитрожабый

Вариант с немцами - застрелить политрука а пацанов отпустить

...комиссаров и евреев?...

что за шаблонообразное мышление?

...не было там политруков. На кой они на разведке\диверсии?



связать похорошему всех. Может, кроме одного.... Заморочки все равно, конечно и риск... Простые решения надежнее

[Темур]

Бывают люди, для которых на первом месте именно социальность. На первый взгляд, они-то и есть типичные диффузники по Диденко - но попробуй его задеть, и увидишь такие зубищи..! Потому что у него волевые аффекты подчинены интеллекту, а интеллект - социальности...

Западный человек боится истинной Воли и истинного Вожделения, своих желаний и возможностей, и потому пытается загнать в подсознание своего внутреннего хищника. "А что, если я захочу сделать то, что могу...? А что, если я смогу сделать то, что хочу...?"

[rassudok]

Сообщение от Aliskana

Это об ужасах войны и тоталитарного строя.

То есть, воины не тоталитарных стран на поле брани ведут себя достойнее

[rassudok]

Сообщение от Ветер

Главный вопрос, изучаемый литературой, говорил я, это выбор — остаться человеком или плыть, как нечто, по волнам обстоятельств.

Скорее, остатся унтерменшем который играет по правилам и обожествляет обстоятельства или стать юберменшем который навязывает игре свои правила и ломает обстоятельства которые ему не нравятся.

[rassudok]

Сообщение от Aliskana

А лошадь не дура, дурак тот, кто ее пристроить не может в хорошие руки.

Не может или не хочет

[Дженни]

У моего папы на страничке в Я-ру стоит статус:

Основное следствие из закона сохранения энергии гласит:
"Чем теплее руки, тем холоднее сердце"

P.S. Я очень уважаю своего папу

[Aliskana]

Сообщение от rassudok

То есть, воины не тоталитарных стран на поле брани ведут себя достойнее

У них есть такая возможность, ибо им в спину дуло не смотрит.
Но в данном случае речь идет о ситуации, описанной в тексте.

Сообщение от rassudok

Не может или не хочет

Если не хочет - значит, ему плевать на нее и ни о каких его страданиях нет речи.

[rassudok]

Сообщение от Aliskana

Вопрос: из чего они выстрелят в спину, если отобрать у них оружие?
Еще вариант: связать их и засунуть в рот кляпы. На обратном пути забрать и привести в эвакопункт.
Еще вариант (может, и невозможный в той ситуации, когда каждый человек на счету) - их связывают, один вооруженный солдат ведет их в эвакопункт, остальные - на дело.

Подмечено верно (даже добавить нечего).