Бертран Рассел "Теория и практика большевизма"

[Aliskana]

Бертран Рассел посетил Россию в 1920 году.

В том же году он написал книгу "Теория и практика большевизма".

Дальше - выдержки.

"Российская революция — одно из величайших героических событий в мировой истории. Ее сравнивают с Французской революцией1, но в действительности ее значение еще более велико. Она сильнее изменяет повседневную жизнь и структуру общества: она вносит также бòльшие перемены в представления и убеждения людей. Разница между этими двумя революциями иллюстрируется отличием Маркса от Руссо: последний — сентиментальный и кроткий, взывающий к чувствам, сглаживающий острые углы; первый — по-гегелевски систематичен, исполнен весомого интеллектуализма, апеллирует к исторической необходимости и техническому развитию промышленности, человеческое существо склонен рассматривать как марионетку, подвластную всемогущим материальным силам. В большевизме сочетаются черты Французской революции и черты ислама времен его расцвета; результатом явилось нечто радикально новое, что можно постичь лишь с помощью упорной и страстной силы воображения.

Прежде чем перейти к анализу частностей, я хочу сформулировать, насколько смогу, ясно и недвусмысленно, свое отношение к этому новому явлению.

Несомненно, что самое важное в российской революции — это попытка осуществить коммунизм. Я верю, что коммунизм необходим миру, верю также, что героизм России воспламенил человеческие надежды, а это очень важно для достижения коммунизма в будущем. Большевизм, если даже рассматривать его лишь как дерзновенную попытку, без которой конечный успех был бы просто невозможен, все равно заслуживает благодарности и восхищения всей прогрессивной части человечества.

Но метод, при помощи которого Москва намерена установить коммунизм, — метод первопроходцев — суров и опасен, он настолько героичен, что об издержках его не задумываются. Я не верю, что таким методом можно достичь устойчивой и приемлемой формы коммунизма. Мне кажутся возможными три исхода из нынешней ситуации. Первый — конечное поражение большевизма от сил капитализма. Второй — победа большевиков, сопровождаемая полной утратой их идеалов и установлением империалистического режима наподобие наполеоновского. Третий — затяжная мировая война, ведущая к гибели цивилизации и забвению всех ее достижений, включая идею коммунизма.

[Aliskana]

Среди сторонников большевизма на Западе стало обычным оправдывать его жестокость на том основании, что она-де вызвана необходимостью борьбы с Антантой и ее наемниками. Безусловно, такая необходимость усугубляет многие не лучшие черты сегодняшней ситуации. Несомненно также, что Антанта несет на себе тяжкий груз вины за свое беспардонное вмешательство и тщетное противодействие большевизму. Но большевистской теорией предусмотрено такое противодействие. Всеобщая враждебность к первому коммунистическому государству была предсказана и усугублена теорией классовой борьбы. Единомышленники большевиков знают, что их ожидает неослабная враждебность капиталистических государств; ничто не мешало бы принять большевистские методы, если бы они вели к чему-либо хорошему несмотря на эту враждебность. Утверждать, что капиталисты безнравственны и действия их непредсказуемы, было бы ненаучно, в частности, это противоречило бы марксистской доктрине экономического детерминизма. Бедствия, причиненные России враждебностью Антанты, таким образом, неизбежны при большевистских методах перехода к коммунизму, но они не являются фатальной неизбежностью для России. Я не уверен, что нельзя утверждать и большего. Истощение и нищета, вызванные неудачной войной, были необходимой предпосылкой победы большевиков; общество благосостояния не приняло бы таких метолов фундаментальной экономической перестройки.

сейчас простой рабочий в Англии не будет рисковать тем, что он имеет, ради сомнительного приобретения в случае успеха революции. Распространение нищеты, таким образом, можно считать неизбежным условием введения коммунизма, хотя возможно его установление более или менее мирным путем, методами, которые даже на время не будут разрушать экономическую жизнь страны. Если надеждам, которые поначалу вдохновляли коммунизм и все еще вдохновляют его западных защитников, суждено сбыться, то проблема уменьшения насилия все равно остается очень существенной для истинных революционеров и они не заинтересованы в том, чтобы уклониться от ее решения. Ненавидеть врагов легче и увлекательнее, чем любить друзей. От людей же, которые больше озабочены уничтожением противников, чем совершенствованием этого мира, вряд ли можно дождаться большого добра.

[Aliskana]

Вскоре после моего прибытия в Москву я имел часовую беседу с Лениным на английском языке, которым он прекрасно владеет. Присутствовал переводчик, но его услуги практически не потребовались. Обстановка кабинета Ленина очень проста: в нем большой рабочий стол, несколько карт на стенах, два книжных шкафа и одно удобное кресло для посетителей в дополнение к двум или трем жестким стульям. Очевидно, что он не испытывает любви к роскоши и даже к комфорту. Он очень доброжелателен и держится с видимой простотой, без малейшего намека на высокомерие. При встрече с ним, не зная кто он, трудно догадаться, что он наделен огромной властью или вообще в каком-нибудь смысле является знаменитым. Мне никогда не приходилось встречать выдающейся личности, столь лишенной чувства собственной значимости. Он пристально смотрит на своих посетителей, прищурив один глаз, что, кажется, усиливает проницательную силу другого глаза. Он много смеется; поначалу его смех кажется дружелюбным и веселым, но постепенно мне стало как-то не по себе. Ленин спокоен и властен, он чужд всякого страха и совершенно лишен какого-либо своекорыстия, он олицетворение теории. Чувствуется, что материалистическое понимание истории вошло в его плоть и кровь. Он напоминает профессора желанием сделать свою теорию понятной и яростью по отношению к тем, кто не понимает ее или не согласен с ней, а также своей склонностью к разъяснениям. У меня сложилось впечатление, что он презирает очень многих людей и в интеллектуальном отношении является аристократом.

Первый вопрос, который я ему задал, касался того, насколько он осведомлен об особенностях экономического и политического положения Англии. Мне хотелось узнать, является ли согласие с концепцией насильственной революции непременным условием вступления в III Интернационал, хотя я и не спросил об этом прямо, поскольку другие задавали этот вопрос официально. Его ответ не удовлетворил меня. Он признал, что сейчас революция в Англии маловероятна и что рабочий человек еще не проникся отвращением к парламентской форме правления. Но он надеется, что этого результата добьется правительство лейбористов.

Причины, по которым попытки совершить насильственную революцию в Англии большинству из нас кажутся невероятными и нежелательными, он не принимает всерьез, считая их лишь буржуазными предрассудками. Когда я предположил, что всего возможного в Англии можно достичь без кровопролития, он отмахнулся от этого предположения как от фантастического. У меня не сложилось впечатления, что он много знает о Великобритании или психологически понимает ее проблемы. Действительно, для всей марксистской тенденции характерно пренебрежение к психологизму, поскольку все в политике марксисты объясняют чисто материальными причинами.

Затем я спросил его, считает ли он возможным установить коммунизм прочно и полностью в стране, в которой большая часть населения — крестьяне. Он согласился с тем, что это трудно, посмеялся над тем, что крестьянин принужден менять продукты питания на «бумажки»; в обесценивании русских бумажных денег он находит комическую сторону. Но он сказал — и это без сомнения истина, — что все придет в норму, как только появятся товары, которые можно будет предложить крестьянину. Он полагает, что отчасти это будет достигнут путем осуществления электрификации промышленности; по его словам, электрификация является технической необходимостью в России, но для ее реализации потребуется десять лет. Он с воодушевлением, которое всем им присуще, рассказывал о грандиозном плане выработки электроэнергии из торфа. Конечно, он рассматривает снятие блокады как единственное радикальное средство, но он не очень надеется, что этого удастся добиться полностью и надолго, если не произойдет революции в других странах. Мир между большевистской Россией и капиталистическими странами, сказал он, не может быть стабильным; усталость или взаимные раздоры могут принудить страны Антанты к заключению мира, но он убежден, что мир этот будет непродолжительным. Я обнаружил, что он, как и другие коммунистические лидеры ждет от заключения мира и снятия блокады горазд меньшего, чем мы в нашей делегации. Он убежден в том, что ничего действительно ценного нельзя достичь без мировой революции и уничтожения капитализма; я почувствовал, что он относится к идее возобновления торговли с капиталистическими странами не более как к временной уступке сомнительной ценности.


Я задал ему последний вопрос: не создаст ли возобновление торговли с капиталистическими странами, если таковое состоится, центры капиталистического влияния и не затруднит ли это сохранение коммунизма? Мне показалось, что большая часть ревностных коммунистов опасается коммерческих контактов с внешним миром как ведущих к проникновению инакомыслия и могущих расшатать существующую систему. Я хотел выяснить, нет ли и у него такого же чувства. Он признал, что торговля создаст некоторые трудности, но они будут меньшими, чем тяготы войны. Он сказал, что два года назад ни он, ни его соратники не рассчитывали выжить в окружении враждебного мира. Они выжили благодаря раздорам и расхождениям интересов различных капиталистических стран; сыграла свою роль также сила большевистской пропаганды. Он сказал, что немцы смеялись, когда большевики предложили бороться с пушками при помощи листовок, но ход событий доказал, что листовки не менее мощное оружие. Я не думаю, что он сознает, какую роль сыграли в этом рабочие и социалистические партии.

Я думаю, что если бы встретил его, не зная, кто он такой, то не догадался бы, что он великий человек; он произвел на меня впечатление крайне самоуверенного, несгибаемого ортодокса. Его сила коренится, я думаю, в его честности, мужестве и непоколебимой вере — религиозной вере в евангелие от Маркса, которое занимает то же место, что и вера христианских мучеников в царствие небесное, но отличается меньшим эгоцентризмом. Он так же мало любит свободу, как христиане, которые пострадали во время правления Диоклетиана и отомстили за это, когда пришли к власти. Возможно, любовь к свободе несовместима с искренней верой в существование панацеи от всех человеческих бед. Если это так, то я не могу не порадоваться скептицизму западного мира. Я приехал в Россию коммунистом, но общение с теми, у кого нет сомнений, тысячекратно усилило мои собственные сомнения — не в самом коммунизме, но в разумности столь безрассудной приверженности символу веры, что ради него люди готовы множить без конца невзгоды, страдания, нищету.

[Aliskana]

МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ИСТОРИИ

Так называемая материалистическая теория истории, связанная с именем Маркса, лежит в основе всей коммунистической философии. Я не думаю, конечно, что человек, не разделяющий таких взглядов, не может быть коммунистом, но фактически эта концепция принята коммунистической партией и целиком определяет ее точку зрения в вопросах политики и тактики. Название неточно передает смысл теории. Теория утверждает, что все массовые явления истории обусловлены экономическими причинами. Эта точка зрения не имеет какой-либо существенной связи с материализмом в философском смысле. Материализм в философским смысле можно определить как теорию, которая психические явления сводит к физическим или по крайней мере имеющим чисто физические причины. Материализм в этом смысле также проповедовался Марксом и принят всеми ортодоксальными марксистами. Доводы в его защиту или против него длинны, запутанны и не очень для нас интересны, так как фактически все это имеет весьма мало отношения к политике.

Но несмотря на основополагающую важность экономических факторов в определении политических действий и верований поколений или наций, я считаю, что нельзя пренебрегать неэкономическими факторами, не рискнув впасть в ошибки, которые на практике могут оказаться роковыми.

Наиболее очевидным неэкономическим фактором, отрицание которого ведет социалистов по ложному пути, является национализм. Конечно, нация, сформировавшись, имеет экономические интересы, которые в большей мере определяют ее политику; но, как правило, не экономические мотивы определяют, из какой группы человеческих существ будет формироваться нация. Во время войны наемные рабочие за небольшим исключением находились во власти националистических чувств и игнорировали традиционный призыв коммунистов «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Согласно марксистской ортодоксии, их сбили с пути коварные капиталисты, которые наживались на убийстве. Но для любого человека, способного к исследованию психологических явлений, очевидно, что это в большой степени миф. Огромное количество капиталистов было разорено войной; те из них, кто был молод, так же подвергались опасности быть убитыми на войне, как и рабочие. Несомненно, что основной причиной войны явилось экономическое соперничество Англии и Германии, по соперничество в корне отличается от погони за наживой. Вероятно, что при объединении английские и немецкие капиталисты могли бы получить больше, чем они получили, соперничая, но вражда была инстинктивной, а ее экономическая форма стала случайной. Капиталисты были охвачены националистическим инстинктом так же сильно, как и их пролетарские «жертвы обмана». В обоих классах кто-то выиграл от войны, но всеобщее желание воевать не было вызвано надеждой на обогащение. Желание воевать происходило из другого комплекса инстинктов, который марксистская психология не в состоянии адекватно осознать.

Марксисты полагают, что для человека «стадом» с точки зрения стадного чувства является его класс и что человек будет объединяться с теми, чьи экономические классовые интересы такие же, как у него. На самом деле это только часть истины. Наиболее влиятельным фактором, определяющим действия людей на протяжении длительных периодов мировой истории, была религия. Даже сегодня рабочий-католик скорее будет голосовать за капиталиста-католика, чем за неверующего социалиста.

В Америке разделение голосов избирателей на местных выборах также носит религиозный характер. Это, несомненно, устраивает капиталистов и склоняет их к тому, чтобы быть религиозными, но одни капиталисты не смогли бы добиться результата. На результат влияет и то, что многие рабочие предпочитают распространение своих убеждений улучшению своего образа жизни. Как ни прискорбно такое состояние умов, оно вовсе не обязательно обусловлено ложью капиталистов.

Все политики руководствуются человеческими желаниями. Материалистическое понимание истории в конечном счете исходит из допущения, что каждый политически сознательный человек руководствуется единственным желанием — желанием увеличить свою собственную долю предметов потребления и что достичь этого можно через увеличение доли его класса. Но это допущение далеко от истины. Люди хотят власти, удовлетворения своей гордыни и чувства собственного достоинства. Они желают победы над соперником так глубоко, что готовы придумать соперничество — лишь бы одержать победу. Во всех этих случаях чисто экономический мотив исключается.

Существует необходимость исследования политических мотивов методами психоанализа. В политике, как и в частной жизни, люди выдумывают мифы для объяснения своего поведения. Если человек единственным существенным мотивом политики считает экономический успех личности, он будет убеждать себя: то, что он хочет сделать, позволит ему разбогатеть. Желая сражаться с немцами, он говорит себе, что их конкуренция разрушает его торговлю. Если же он «идеалист», считающий целью своей политики прогресс человечества, то он говорит себе, что преступления немцев требуют их уничтожения. Марксисты находятся во власти последнего, а не первого мифа. Стремление к достижению собственного экономического успеха достаточно разумно; для Маркса, унаследовавшего рационалистическую психологию от британских ортодоксальных экономистов XVIII в., самообогащение выглядело естественной целью человеческих политических действий. Но современная психология погрузилась гораздо глубже в океан безумия, по которому неуверенно плывет утлое суденышко человеческого разума. Интеллектуальный оптимизм прошлого века невозможен более для современного исследователя человеческой природы. И все же он задержался в марксизме, сделав марксистов непреклонными наследниками Прокруста в их лечении инстинктивной жизни. Материалистическая теория истории становится выдающимся примером этой непреклонности.

В следующей главе я попытаюсь обрисовать политическую психологию, которая кажется мне более истинной, нежели сформулированная Марксом.

[Aliskana]

РЕШАЮЩИЕ СИЛЫ В ПОЛИТИКЕ



Наиболее значительные события в мировой политической жизни определяются взаимодействием материальных условий и человеческих страстей. Действие страстей на материальные условия опосредуется разумом. И сами страсти могут изменяться отстраненным от них интеллектом, зависящим, в свою очередь, от иных страстей. До сих пор такое изменение осуществлялось совершенно ненаучно, но со временем оно может стать таким же точным, как инженерное проектирование.

Классификация страстей, которая более всего вписывается в политическую теорию, определенно отличается от той, что применяется в психологии.

Мы можем начать с самых необходимых жизненных потребностей: в пище, питье, сексе и (в случае холодного климата) одежде и жилище. Когда этим потребностям что-то угрожает, люди способны пойти на любые действия, любое насилие.

На этих первичных стремлениях основывается множество вторичных. Жажда собственности, фундаментальная политическая значимость которой очевидна, может быть выведена исторически и психологически из инстинкта накопления. Стремление предстать в выгодном свете в глазах окружающих (которое мы можем назвать тщеславием) человек разделяет со многими животными; возможно, оно восходит к феномену брачного ухаживания, но имеет сверх возможного выбора брачного партнера и другую большую ценность для естественного отбора среди стадных животных. Соперничество и жажда власти, возможно, развились из ревности, они похожи, но не идентичны.

Эти четыре страсти — накопительство, тщеславие, соперничество и жажда власти — являются, помимо основных инстинктов, исходными движущими силами почти всех событий в политике. Их действие усиливается и регулируется стадным инстинктом. Но стадный инстинкт по своей сути не может быть основной движущей силой, поскольку он только заставляет стадо действовать сообща, не определяя, каким будет совместное действие. Среди людей, как и среди других стадных животных, совместное действие при любых данных обстоятельствах определяется отчасти общими страстями стада, отчасти следованием за лидерами. Искусство политики состоит в том, чтобы заставить последнее превалировать над первым.

Из четырех перечисленных нами страстей только одна, а именно накопительство, непосредственно связана с отношениями людей к их материальным условиям. Остальные три — тщеславие, соперничество, жажда власти — связаны с общественными отношениями. Я думаю, это и есть источник того, что является ошибочным в марксовой интерпретации истории, молчаливо предполагающей, что в основе всех политических действий лежит накопительство. Несомненно, что многие люди охотно поставят власть и славу выше богатства, а нации обычно жертвуют богатствами ради того, чтобы занять достойное место среди других. Стремление к тем или иным формам превосходства является общим почти для всех энергичных людей. Ни одна социальная система, пытающаяся помешать этому стремлению, не может быть устойчивой, поскольку ленивое большинство никогда не сможет быть достойным соперником энергичному меньшинству.

Так называемая добродетель есть ответвление тщеславия: это привычка действовать таким образом, который восхваляется другими.


Прогресс или регресс в мире зависят, вообще говоря, от баланса между накопительством и соперничеством. Первое ведет к прогрессу, последнее к регрессу. Когда интеллект находит более эффективные методы производства, они могут быть использованы либо для увеличения общей массы товаров, либо для перераспределения трудовых ресурсов общества в целях подавления своих соперников.

Со времен падения Наполеона до 1914 г. в целом превалировало накопительство; в последние шесть лет преобладал инстинкт соперничества. Научный интеллект позволяет использовать этот инстинкт более успешно, чем это возможно у слаборазвитых народов, поскольку высвобождает больше людей из производства предметов первой необходимости. Возможно, научный интеллект со временем достигнет такого уровня, что даст возможность соперничеству уничтожить весь человеческий род. Это будет самый надежный способ положить конец войнам.

Для тех, кому не нравится этот метод, существует другой: изучение научной психологии и физиологии. Физиологические причины эмоций начали становиться известными благодаря исследованиям таких ученых, как Кеннон50 («Изменения в организме при боли, голоде, страхе и ярости»). Со временем, может быть, станет возможным полностью изменить эмоциональное состояние населения, прибегнув к физиологическим средствам. Тогда правители будут использовать эту возможность по своему усмотрению. Успех придет к тому государству, которое найдет способ активизировать воинственность населения для ведения войны с внешним врагом и сумеет не допустить внутренних конфликтов. Нет такого метода, которым можно было бы заставить власть имущих желать человечеству добра, поэтому нет резона предполагать, будто способность изменять эмоциональное состояние людей может обеспечить прогресс.

Если бы люди захотели уменьшить соперничество, они могли бы прибегнуть к очевидному методу. Привычка к власти усиливает страсть соперничества; следовательно, государство, в котором власть наиболее сконцентрирована, при равных прочих условиях будет более агрессивным, чем то, где власть децентрализована. Для тех, кто ненавидит войны, это является дополнительным аргументом против всех форм диктатуры. Но отвращение к войне не так широко распространено, как мы обычно думаем; и те, кто стремится к войне, могут использовать тот же аргумент в поддержку диктатуры.

[Aliskana]

БОЛЬШЕВИСТСКАЯ КРИТИКА ДЕМОКРАТИИ



Доводы большевиков против парламентской демократии как метода достижения социализма достаточно вески. В качестве ответа я могу указать лишь на то, что считаю ошибочным в методе большевиков, и из всего этого следует, что не существует быстрого способа установления желаемой формы социализма. Но сначала давайте рассмотрим доводы большевиков.

Во-первых, предполагается, что те, кому доводы адресованы, абсолютно уверены в желательности коммунизма, настолько уверены, что готовы, если понадобится, навязать его сопротивляющемуся населению силой оружия. Утверждается также, что, пока капитализм сохраняет в своих руках власть над органами пропаганды и располагает средствами подкупа, парламентские методы вряд ли дадут возможность коммунистам получить большинство в палате общин или приведут к эффективным действиям такого большинства, даже если оно возникнет. Коммунисты утверждают, что народ обманывают и что избранные таким путем лидеры не раз предавали их. Они выступают за стремительное и внезапное свержение капитализма; это должно стать делом меньшинства и не может быть достигнуто конституционными средствами или без насилия. Отсюда вытекает, по их мнению, обязанность коммунистической партии в капиталистической стране готовиться к вооруженному конфликту и предпринимать все возможные меры для разоружения буржуазии и вооружения той части пролетариата, которая хочет поддержать коммунистов.

Этот вывод отмечен духом реализма и свободы от иллюзий, что делает его привлекательным для тех идеалистов, которые хотят казаться циниками. Но, я полагаю, есть несколько моментов, в которых ему не хватает той реалистичности, на которую он претендует.

Во-первых, много говорится о предательстве лейбористских лидеров в конституционных движениях, но не учитывается возможность измены коммунистических лидеров во время революции. На это марксисты отвечают, что в конституционных движениях люди подкупаются прямо или косвенно деньгами капиталистов, а революционный коммунизм не оставит капиталистам денег, с которыми можно решиться на подкуп. Это достигнуто в России и может повториться повсюду. Но продаться капиталистам не единственно возможная форма предательства. Можно также, приобретя власть, использовать ее в собственных интересах, а не в интересах народа. Я полагаю, что нечто похожее происходит в России: создание бюрократической аристократии, концентрация власти в ее руках и установление режима столь же подавляющего и жестокого, как и при капитализме. Марксисты никогда вполне не осознавали, что жажда власти является таким же сильным побудительным мотивом и таким же величайшим источником несправедливости, как и страсть к наживе, однако это должно быть очевидно любому беспристрастному исследователю политики. Очевидно и то, что метод насильственной революции, ведущей к диктатуре меньшинства, является особенно пригодным для создания привычек к деспотизму, которые останутся и после кризиса, их породившего. Коммунистические политики станут, вероятно, такими же, как и представители других партий: некоторые останутся честными, но преобладающее большинство будет попросту культивировать искусство рассказывания правдоподобных сказок, чтобы с помощью подобного обмана людей удержаться у власти. Единственное, что может в этом мире улучшить политических деятелей как класс, — это политическое и психологическое воспитание масс таким образом, чтобы они не позволяли обманывать себя. В Англии люди привыкли сомневаться в том, что им вещает хороший оратор, но, когда человек говорит плохо, они думают, что он честен. К несчастью, добродетель не столь широко распространена, как предполагает эта теория.

Во-вторых, коммунистическая аргументация предполагает, что, хотя капиталистическая пропаганда может предотвратить переход большинства на позиции коммунистов, все же капиталистические законы и полицейские силы не смогут помешать коммунистам, даже если те будут в меньшинстве, вооруженным путем захватить высшую военную власть. Предполагается, что тайная агитация может разложить армию и флот, хотя возможность получения большевиками большинства голосов на выборах не допускается. Такие представления основаны на опыте России, где армия и флот терпели военные поражения и подвергались жестокому обращению со стороны некомпетентных царских властей. По отношению к более удачливым государствам этот вывод не имеет силы. В Германии, несмотря на ее поражение, именно гражданское населенно начало революцию.

В большевистской аргументации есть и другое предположение, которое кажется мне совершенно неоправданным. Капиталистические правительства якобы ничему не научились из опыта России. До российской революции эти правительства не изучали большевистской теории. Однако поражение в войне породило революционные настроения в Центральной и Восточной Европе. Теперь власть имеющие начеку. И нет никаких причин предполагать, что они безропотно отдадут вооруженные силы в руки тех, кто хочет их свергнуть, в то время как они, согласно теории большевиков, еще достаточно популярны, чтобы получить большинство на выборах. Разве не ясно как божий день, что в демократической стране пролетариату намного труднее свергнуть правительство вооруженным путем, чем победить его на всеобщих выборах? Если учесть, с какой поразительной легкостью правительство справляется с повстанцами, становится очевидным, что восстание имеет мало надежды на успех, если его не поддерживает значительное большинство населения. Конечно, если армия и флот чрезвычайно революционизированы, то они могут подтолкнуть непопулярную в массах революцию; но такую ситуацию, хотя нечто подобное и произошло в России, очень трудно ожидать в странах Запада. Вся большевистская теория революции по существу рассчитана на тайный заговор и поддержку меньшинства населения; однако осуществление революции становится невозможным, как только она открыто провозглашается и пропагандируется.

Но, возможно, кто-то скажет, что я изображаю большевистскую революционную доктрину в карикатурном виде. Сторонники этой доктрины совершенно справедливо утверждают, что все политические события происходят по воле меньшинства, поскольку большинство людей к политике равнодушно. Существует, однако, разница менаду меньшинством, с которым большинство молчаливо соглашается, и меньшинством, которое столь ненавистно, что может толкнуть равнодушных на запоздалые действия. Чтобы доктрину большевиков представить как разумную, необходимо предположить, что большинство можно побудить молчаливо согласиться, по крайней мере временно, на революцию, совершаемую классово сознательным меньшинством. Это опять же основано на опыте России: жажда мира и земли привела к широкой поддержке большевиков в ноябре 1917 г. той частью народа, которая впоследствии не обнаружила тяги к коммунизму.

Я думаю, что здесь мы вплотную подходим к существенной части большевистской философии. В момент революционного взрыва большевики должны выдвинуть популярный лозунг, при помощи которого они смогли бы получить больше сторонников, чем опираясь только на идею коммунизма. Овладев таким образом государственной машиной, они могут использовать ее в своих собственных целях. Но это опять-таки тот метод, который можно успешно практиковать лишь до тех пор, пока он не получил широкую огласку.

Вот что должно, как мне кажется, отсюда проистекать: в демократической и политически образованной стране вооруженное восстание во имя коммунизма не имеет шанса на победу до тех пор, пока оно не будет поддержано еще большим числом сторонников, чем то, которое было бы необходимо для выборов коммунистического правительства конституционным путем. Если бы такое правительство было создано и стало проводить в жизнь свою программу, то, вероятно, оно встретилось бы с вооруженным сопротивлением со стороны капитала, включая большую долю офицеров армии и флота. Чтобы подавить это сопротивление, правительство должно было бы располагать поддержкой большей части общественности, которая верит в законность и поддерживает конституцию. Более того, имея, хотя бы гипотетически, поддержку большинства нации, коммунистическое правительство могло бы быть уверено в лояльности громадной части трудящихся и не было бы вынуждено подозревать всюду измену, как это случилось с большевиками в России. Я считаю, что при таких условиях сопротивление капиталистов может быть подавлено без особого труда и что оно едва ли будет поддержано людьми умеренных взглядов. Тогда как при восстании коммунистического меньшинства против капиталистического правительства все умеренные элементы общества будут на стороне капиталистического строя.

Утверждение, что именно капиталистическая пропаганда не дает рабочим усвоить коммунистические идеи, является верным лишь отчасти. Капиталистическая пропаганда никогда не была в состоянии помешать ирландцам голосовать против англичан, хотя она и прикладывала к этому большое старание. Она доказывала свое бессилие вновь и вновь, выступая против националистического движения, которое почти не имело денежной поддержки. Она была не в состоянии справиться с религиозным чувством. И то промышленное население, которое, очевидно, больше всех получит от социализма, приобщилось к нему в своем большинстве несмотря на сопротивление работодателей. Истина в том, что социализм не вызывает у среднего гражданина столь же страстного интереса, какой возбуждают в нем национальные или религиозные проблемы. Не исключено, что положение вещей здесь изменится: возможно, мы приближаемся к периоду экономических гражданских войн, которые могут быть сравнимы с религиозными гражданскими войнами, последовавшими за Реформацией. В такие периоды национальные чувства подменяются политическими: британские и немецкие социалисты или британские и немецкие капиталисты будут испытывать друг к другу больше родственных чувств, чем к своим согражданам из враждебного политического лагеря. Но, когда этот день настанет, в странах с высоко развитой промышленностью не возникнет трудностей в области обеспечения социалистического большинства; и если установление социализма не обойдется тогда без кровопролития, то это произойдет вследствие антиконституционных действий богатых, а не в результате необходимости революционного насилия со стороны представителей пролетариата. Возникнет такое умонастроение или нет, зависит главным образом от того, будут ли правящие классы упорствовать или склоняться к поиску мирного решения проблем и, с другой стороны, от степени умеренности либо горячности приверженцев фундаментальных экономических изменений. Большинство, которое кажется большевикам недостижимым, во многом недостижимо из-за жестокости их собственной тактики.

Кроме всех частных аргументов, существуют два общих возражения против насильственной революции и демократическом обществе. Первое из возражений состоит в том, что в случае нарушения принципа уважения мнения большинства, выраженного при голосовании, исчезают основания думать, что победа достанется именно тому меньшинству, на которое рассчитывают. Ведь, кроме коммунистов, существует множество меньшинств: религиозное меньшинство, меньшинство трезвенников, милитаристское меньшинство, капиталистическое меньшинство. Любое из них может усвоить метод захвата власти, рекомендованный большевиками, и любое из них точно так же может преуспеть, как и они. То, что более или менее сдерживает эти меньшинства в настоящий момент, — их уважение к закону и конституции. Большевики молчаливо допускают, что все другие партии будут сохранять это уважение, в то время как они будут без помех готовить революцию. Но если их философия насилия станет известной, то нет ни малейшего основания считать, что они получат от этого выгоду. Они верят в то, что коммунизм — на благо большинства, а раз так, то следует убедить в этом большинство и иметь терпение добиться поставленной цели с помощью пропаганды.

Вторым принципиальным аргументом против метода насилия со стороны меньшинства является то, что пренебрежение законностью, приобретя размах, будит в человеке дикого зверя, отпускает поводья у низменных страстей и эгоизма, которые цивилизация в некоторой степени обуздывает. Человек, столкнувшийся с культурой средневековья, бывает потрясен тем, какой чрезвычайно высокой ценностью был в то время закон. И причина этого лежит в том, что в странах, наводненных баронами-разбойниками, закон был первым необходимым инструментом прогресса. Живя в современном мире, мы воспринимаем как должное то, что большинство людей соблюдает закон, и нам трудно представить, что для происходящего сегодня понадобились столетия усилии. Мы забываем, как много хорошего из того, что мы уже не подвергаем сомнению, исчезнет из жизни, если убийство, насилие и вооруженный грабеж станут привычным делом. И более того, мы забываем, насколько просто все это может произойти. Всеобщая классовая война, предсказываемая III Интернационалом, доведя до конца разрушение всех сдерживающих факторов, начатое прошедшей войной, в сочетании с внушением неуважения к закону и конституционному правительству, может — и, по-моему, так оно и будет — привести к такому положению дел, при котором убийство человека из-за куска хлеба станет обычным делом, а женщины будут чувствовать себя в безопасности только под охраной вооруженных мужчин. Цивилизованные нации установили демократическую форму правления как метод разрешения внутренних противоречий без насилия. Демократическая форма правления, возможно, имеет все приписываемые ей недостатки, но она имеет и одно великое достоинство: для большинства людей она представляет разумную альтернативу гражданской войне как средству разрешения политических конфликтов. Тот, кто начинает работу по ослаблению этой общепринятой нормы, будь то в Ольстере или в Москве, берет на себя страшную ответственность. Цивилизация не настолько устойчива, чтобы ее нельзя было разрушить, а условия беззаконного насилия не способны породить ничего хорошего. Уже по одной этой причине, даже если бы не было других, революционное насилие в условиях демократии безгранично опасно.

[Aliskana]

РЕВОЛЮЦИЯ И ДИКТАТУРА



большевики имеют весьма определенную программу достижения коммунизма, которая неоднократно излагалась Лениным.

Капиталисты, уверяют нас, пойдут на все, защищая свои привилегии. Такова природа человека — в той мере, в какой он обладает политическим сознанием, бороться за интересы своего класса, пока вообще существуют классы.

Пока конфликт не достиг крайних форм своего выражения, методы миротворчества и политической гибкости могут быть предпочтительнее прямого физического единоборства; но как только пролетарии поднимутся в смертельную атаку на капитал, они будут встречены пушками и штыками. Это произойдет наверняка и неизбежно, к этому надо быть готовыми и вести соответствующую пропаганду. Рассчитывающие на то, что коммунизм можно установить при помощи пацифистских методов — ложные друзья рабочих; вольно или невольно они являются скрытыми союзниками буржуазии.

Таким образом, согласно теории большевиков, рано или поздно дело все равно должно дойти до вооруженного конфликта, если речь идет о необходимости устранения существующей несправедливой экономической системы. Они не только допускают вооруженное столкновение: существует совершенно определенное понимание способа его осуществления. В России эта концепция уже воплощена в жизнь, в недалеком будущем она подлежит воплощению в каждой цивилизованной стране. Коммунисты, представляющие классово сознательных наемных рабочих, выжидают удобного момента, когда те или иные события приведут к вспышке революционного сопротивления существующему правительству. Тогда они становятся во главе сопротивления, осуществляют победоносную революцию и захватывают оружие, железные дороги, государственную казну и все другие ресурсы, на которых зиждется власть современного государства. Затем политическая власть переходит в руки коммунистов, даже если они составляют незначительное меньшинство населения. Они ведут работу по увеличению своих рядов с помощью пропаганды и руководства системой воспитания. Вместе с тем они максимально быстрыми темпами вводят коммунизм во всех сферах экономической жизни.

В конечном счете в короткие или более длительные сроки — в зависимости от обстоятельств — развитие нации будет направлено к коммунизму, остатки капиталистических общественных институтов исчезнут и станет возможным возродить свободу. Но политические конфликты, привычные для нас, не появятся вновь. Согласно взглядам коммунистов, все жгучие политические вопросы нашего времени — это вопросы классовой борьбы, и они исчезнут вместе с исчезновением классовых различий. Соответственно отпадет потребность в государстве, поскольку государство по сути своей есть машина власти, предназначенная для того, чтобы обеспечить победу одной из сторон в классовой борьбе. Обычные государства предназначены для того, чтобы победили капиталисты; пролетарское государство (Советская Россия) существует, чтобы победа досталась рабочим. Когда общество будет состоять только из трудящихся, государство потеряет свои функции. Таким образом, пройдя период диктатуры, мы наконец достигнем состояния, очень похожего на то, которое является целью анархического коммунизма.

В связи с этим методом достижения утопии возникают три вопроса. Во-первых, желательно ли само по себе такое предвещаемое большевиками завершающее историческое развитие состояние общества? Во-вторых, не окажется ли конфликт, спровоцированный большевистским методом построения такого общества, столь мучительным и продолжительным, что приносимое им зло перевесит грядущее благо? В-третьих, можно ли надеяться, что этот метод приведет в конце концов к созданию общественного состояния, о котором мечтают большевики, или выявятся ошибки и реальный результат будет весьма сильно отличаться от замысла? Если бы нас обязали встать на большевистскую позицию, мы были бы должны ответить на эти вопросы в соответствии с духом их программы.

Что касается первого вопроса, я без колебаний отвечаю на него в пользу коммунизма. Ясно, что современное неравенство благосостояния несправедливо. Частично оно может быть оправдано как дающее стимул к успешному развитию промышленности, но я не думаю, что этот аргумент является очень сильным. Однако и уже рассматривал этот вопрос ранее в моей книге «Пути к Свободе» и не хочу сейчас тратить на это время. По этому предмету я допускаю правильность большевистских доводов. Мне хотелось бы обсудить два оставшихся вопроса.

Второй наш вопрос формулировался следующим образом: так ли велико то грядущее благо, на которое рассчитывают большевики, чтобы быть оплаченным такой ценой, которая подразумевается их теорией?

Если вообще можно судить определенно о чем-нибудь человеческом, то мы можем с достаточной уверенностью ответить на этот вопрос утвердительно. Можно ожидать, что преимущества коммунизма, если бы его удалось достичь, были бы устойчивыми; мы могли бы с полным основанием надеяться, что в дальнейшем все будет изменяться к лучшему, а не в направлении возрождения прежнего зла. Но если мы допускаем, а мы должны это сделать, что последствия коммунистической революции все-таки не вполне ясны, то становится необходимым подсчитать ее цену; в представлениях об этой цене есть все, кроме определенности.

С момента революции в октябре 1917 г. Советское правительство было в состоянии войны почти со всем миром и в то же время столкнулось с гражданской войной внутри страны. Это нельзя рассматривать как случайность или несчастье, которое невозможно было предвидеть. Согласно теории Маркса, то, что произошло, и должно было произойти. На самом деле России ужасно повезло, что она не попала в еще более отчаянную ситуацию. Во-первых, и это самое главное, мир был истощен войной и никоим образом не расположен к военным авантюрам. Далее, царский режим был самым худшим в Европе и поэтому поддержку получил весьма слабую по сравнению с той, какая была бы обеспечена любому другому капиталистическому правительству. Опять-таки, Россия обширна по территории и является сельскохозяйственной страной, что дало ей возможность сопротивляться и вторжению, и блокаде лучше, чем это смогли бы сделать Велико британия, Франция или Германия. Единственная другая страна, которая смогла бы сопротивляться столь же успешно, — это Соединенные Штаты, которые в настоящее время весьма далеки от пролетарской революции и, похоже, долго еще будут оставаться оплотом капиталистической системы. Очевидно, что, если бы Великобритания попыталась осуществить подобную революцию, она была бы вынуждена сдаться под влиянием голода в течение нескольких месяцев, столкнувшись с блокадой со стороны Америки. То же самое верно, хотя и в меньшей степени, в отношении континентальных стран. Следовательно, до тех пор пока не свершилась мировая коммунистическая революция, нужно ожидать, что любой другой нации, которая последовала бы примеру России, это обошлось бы еще дороже, чем России.

Цена, которую сегодня должна платить Россия, чрезмерно велика. Почти всеобщая нищета могла бы рассматриваться как малое зло по сравнению с грядущим благом, но она несет с собой другие беды, размеры которых должны признать даже те, кто, не испытав сам бедности, легко к таковой относится. Голод заставляет отбросить все мысли, кроме мыслей о еде, что делает жизнь большинства людей почти полностью животной. Всеобщая нужда делает людей жестокими и влияет на политическую атмосферу. Необходимость насаждения коммунизма ведет к созданию тепличных условий, где должно быть исключено любое дуновение свежего ветерка: люди должны будут научиться мыслить определенным образом, всякое свободомыслие попадает под запрет. Страна становится похожа на необыкновенно увеличенный иезуитский колледж. Любое проявление свободы запрещается как «буржуазное»*; но где нет свободы мысли, интеллект чахнет — этот факт непреложен.

Все это, однако, если следовать взглядам вождей III Интернационала, есть только небольшой пролог борьбы, которая должна стать всемирной, прежде чем увенчается победой. В своем ответе Независимой рабочей партии они говорят: «Вероятно, сбрасывая цепи капиталистических режимов, революционный пролетариат Европы встретит сопротивление англосаксонского капитала в лице британских и американских капиталистов, которые попытаются задушить его блокадой. Тогда появится возможность восстания революционного пролетариата Европы в союзе с народами Востока; начнется революционная борьба, ареной которой будет весь мир, с тем чтобы нанести последний удар британскому и американскому капитализму».

Если предсказываемая здесь война действительно разразится, она будет такой, по сравнению с которой прошедшая война покажется незначительным инцидентом. Те, кто осознают, сколь разрушительна была последняя война, осознают размеры опустошения и обнищания, снижения уровня цивилизованности на огромных территориях, общего роста ненависти и дикости, разгула звериных инстинктов, обуздываемых в мирное время; те, кто помнят все это, не решатся навлечь на себя ужасы невообразимо большего масштаба, даже если они твердо убеждены, что коммунизм сам по себе очень желателен. Экономическую систему нельзя рассматривать в отрыве от населения, которое должно приводить ее в действие; люди же, прошедшие через такую мировую войну, которую спокойно предполагает Москва, оказались бы ожесточенными, готовыми к кровопролитию, безжалостными до такой степени, после чего любая система превратится и механизм угнетения и жестокости.

Так мы подходим к нашему третьему вопросу: сможет ли та система, которую коммунисты считают своей целью, появиться в результате применения их методов? Это фактически самый важный вопрос из трех.

Защита коммунизма теми, кто верит в большевистские методы, основывается на допущении, что нет другого рабства, кроме экономического, и что, когда все блага окажутся в общей собственности, свобода осуществится в полной мере. Боюсь, что это заблуждение.

Должна существовать администрация, должны существовать чиновники, контролирующие распределение. Эти люди в коммунистическом государстве являются лицами, которым доверена власть. Поэтому, пока они контролируют армию, они могут сосредоточить в своих руках, как это имеет место в России в настоящий момент, неограниченную власть, даже если они составляют ничтожное меньшинство. Сам факт существования коммунизма — некоторой его формы — не означает еще существования свободы. И если бы это была более развитая форма коммунизма, это необязательно означало бы, что свободы становится больше; все равно здесь были бы некие чиновники, контролирующие поставки продовольствия, и эти чиновники могли бы управлять, как им заблагорассудится до тех пор, пока сохраняется их поддержка солдатами.
Это не просто теория, это хороший урок, который дает нам современное состояние России Согласно большевистской теории, незначительное меньшинство должно захватить власть и удерживать ее до тех пор, пока коммунизм не победит практически во всем мире, что, как они допускают, может занять значительный период времени. Но власть сладка, и немногие люди расстанутся с ней добровольно. Особенно она сладка для тех, кто к ней привык, и эта привычка наиболее прочно укореняется в тех, кто правит, опираясь на штыки, а не на поддержку народа. И разве не является почти неизбежным, что люди, оказавшиеся в таких же условиях, как большевики в России, и утверждающие, что коммунисты должны прийти к власти повсюду, где победит социальная революция, не пожелают уступить свою монополию на власть и найдут причины остаться у власти до тех пор, пока не будут сметены какой-нибудь новой революцией? Разве не смогут они с легкостью, ничего не изменяя в экономическом устройстве, декретировать высокие оклады для высших чиновников правительства и таким образом воспроизвести прежнее имущественное неравенство? Какие мотивы удержат их от этого? Какие мотивы возможны здесь, кроме идеализма, любви к человечеству — неэкономических мотивов — тех, значения которых не преувеличивают и сами большевики? Система, созданная насилием, и насильственное правление меньшинства неизбежно делают возможным тиранию и эксплуатацию; и если человеческая природа на самом деле такова, какой ее видят марксисты, почему правители должны пренебречь такими возможностями личного преимущества?

Нелепо рассчитывать, что правители великой империи, какой является Советская Россия, привыкнув к власти, сохранят пролетарскую психологию и чувство общности классовых интересов с рядовыми трудящимися. Фактически и сейчас в России этого нет, как бы истина ни скрывалась за красивыми фразами. Правительство обладает классовым сознанием и классовыми интересами, сильно отличающимися от интересов действительного пролетариата, который нельзя смешивать с бумажным пролетариатом марксистской схемы. В капиталистическом обществе правительство и капиталисты в целом поддерживают друг друга и составляют один класс; в Советской России правительство впитало образ мыслей владельца собственности, соединив его с правительственным менталитетом, и такое слияние еще больше увеличило силу высшего класса. Но я не вижу резона ожидать от такой системы равенства или свободы — все аргументы здесь уходят корнями в фальшивую психологию и ошибки в определении источников политической власти.

Я вынужден отвергнуть большевизм по двум причинам: во-первых, потому, что цена, которую должно заплатить человечество за достижение коммунизма большевистскими методами, более чем ужасна; во-вторых, я не убежден, что даже такой ценой можно достичь результата, к которому стремятся большевики.

Но, если отвергнуть их методы, как вообще достичь лучшей экономической системы? Это нелегкий вопрос, и я рассмотрю его в отдельной главе.

[Aliskana]

V. ОБЩЕСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО И ЛИЧНОСТЬ



Можно ли осуществить коренную реформу существующей экономической системы другими способами, а не теми, которые предлагает большевизм? Именно трудность ответа на этот вопрос делает привлекательной для идеалистов идею диктатуры пролетариата. Если, как я уже говорил, метод насильственной революции и коммунистическое правление не приведут к тем результатам, которых желают идеалисты, лишь надежда на существование других методов не даст нам впасть в отчаяние. Доводы большевиков против всех других методов серьезны. Признаюсь, что, когда знакомство с сегодняшней Россией вынудило меня утратить веру в методы большевиков, я какое-то время вообще не видел никакого пути искоренения основных зол капитализма. Первым моим порывом было отказаться от политики, как от дурного занятия, и заключить, что сильный и жестокий всегда будет эксплуатировать слабого и доброго. Но это не та позиция, которую может долго сохранять человек энергичный, со всем своим темпераментом отдающийся надеждам. Конечно, если бы это было так, пришлось бы с этим согласиться. Некоторые люди верят, что, живя на кислом молоке, можно достичь бессмертия. С этими оптимистами просто не соглашаются; нет необходимости идти дальше и указывать другие пути избавления от смерти. Точно так же утверждение о том, что большевизм не приведет к золотому веку, останется верным, даже если удастся доказать, что золотой век не может быть достигнут ни на одном другом пути. Но истина в социальных вопросах не то же самое, что истина в физиологии или физике, поскольку она зависит от человеческих верований. Оптимизм оправдан уже потому, что делает людей нетерпимыми к злу, которого можно избежать, отчаяние же усугубляет то плохое, что в мире действительно есть. Следовательно, тем, кто не верит в большевизм, надо поставить на его место какую-то другую надежду.

Я думаю, нужно признать две вещи: во-первых, многие из худших бед капитализма могут остаться и при коммунизме; во-вторых, избавление от зла не может быть быстрым, поскольку это требует изменений в образе мышления среднего человека.

Каковы основные пороки существующей системы? Я не думаю, что простое неравенство благосостояния само по себе является очень серьезным злом. Если у каждого есть достаток, то факт, что у кого-то есть сверх этого, будет неважен. Весьма умеренное улучшение методов производства с легкостью могло бы обеспечит достаток каждому человеку даже при капитализме, если исключить войны и приготовление к ним. Проблема нищеты никоим образом не является неразрешимой в рамках существующей системы, за исключением, разве, психологических факторов и несправедливого разделения власти. Более значительные пороки капиталистической системы возникают из-за неравного разделения власти. Собственники капитала имеют влияние, несоразмерное с их численностью или с приносимой ими для общества пользой. Они контролируют почти все образование и прессу, они решают, что средний человек должен или не должен знать; кинематограф явился новым способом пропаганды, при помощи которого они завоевывают поддержку тех, кто чересчур легкомыслен даже для чтения иллюстрированных журналов. Очень незначительная часть интеллигенции в мире действительно свободна: большая же часть прямо или косвенно, зависит от бизнесменов или богатых филантропов. Чтобы удовлетворить интересы капиталистов, люди вынуждены работать в гораздо более тяжелых условиях, выполнять однообразную работу, довольствоваться весьма скудным образованием. Там, где, как в варварских или полуцивилизованных странах, рабочий класс чересчур слаб или неорганизован, чтобы защитить себя, нет предела тем жестокостям, на которые идут предприниматели ради частной выгоды. Экономические и политические организации расширяют сферы своего влияния, оставляя все менее и менее места для индивидуального развития и инициативы. Именно это принесение человека в жертву организационному механизму является основным злом современного мира.

Искоренить это зло нелегко, так как в любой заданный момент, хотя и не в конечном счете, принесение личности в жертву размеренной работе крупной организации, будь она военной или промышленной, повышает производительность труда. В войне и в коммерческой конкуренции необходимо отвлечься от проявлений индивидуальности, рассматривая людей как какое-то количество «штыков», или «сабель», или «рабочих рук», а не как отдельных людей с различными вкусами и способностями. В любом обществе приходится в той или иной мере жертвовать индивидуальными порывами, до определенной меры такие жертвы не в тягость отдельной личности. Но то, что требуется от индивида в высоко милитаризованной или индустриализованной стране, далеко превосходит эту меру. Общество, которое сможет позволить индивидууму больше свободы, должно быть сильным настолько, чтобы не бояться за свою самооборону, умеренным настолько, чтобы удерживаться от трудных внешних завоеваний, и богатым настолько, чтобы ценить свободное время и цивилизованное существование больше, чем увеличение потребительских товаров.

Но там, где есть материальные условия для такого положения дел, психологические условия для него могут и не существовать, если власть не децентрализована в этом обществе. Там, где власть сконцентрирована в руках немногих, это произойдет, если эти немногие являются столь исключительными людьми, что не предпочтут осязаемые достижения в торговых или государственных делах медленным и менее очевидным улучшениям, которые появятся в результате повышения качества образования и увеличения свободного времени людей. Радости побед в основном волнуют сердца власть имущих, в то время как пороки механической организации почти целиком ложатся на плечи менее влиятельных лиц. Поэтому я не верю, что общество с большой степенью концентрации власти сможет долго воздерживаться от конфликтов, вызванных необходимостью постоянно жертвовать тем, что наиболее ценно для личности. В сегодняшней России в условиях жестокого экономи
ческого и военного противоборства жертвование личным во многом неизбежно. Но я не чувствую в большевиках какого-либо сознания величины этой вынужденной потери или понимания важности индивидуальности, противостоящей государству. И я не верю, что люди, осознающие эту важность, имеют шансы добиться успеха или подняться в ряды руководящей верхушки в такое время, когда все направлено против свободы личности. Согласно большевистской теории, каждая страна рано или поздно, должна пройти через то, что ныне проходит Россия. И следует ожидать, что в любой стране в аналогичных условиях власть попадет в руки безжалостных людей, по природе своей не обремененных любовью к свободе, которые не сочтут нужным ускорить переход от диктатуры к свободе. Гораздо более вероятно, что такие люди поддадутся соблазну пуститься в новые предприятия, требующие дальнейшей концентрации сил, и отложить на неопределенный срок освобождение населения, используемого ими в качестве материала.

По этим причинам уравнение в богатстве без уравнения во власти кажется мне незначительным и неустойчивым достижением. Но уравнение во власти не такое дело, которое может быть достигнуто за один день. Оно требует значительного уровня моральной, интеллектуальной и технической культуры. Оно требует длительного периода без экстремальных ситуаций, чтобы привычки к терпимости и доброте стали обычными и естественными свойствами людей. Уравнение во власти требует силы со стороны тех, кто приобретает власть, и отсутствия чересчур отчаянного сопротивления тех, чья доля власти уменьшается. А это возможно лишь в том случае, если приобретающие власть не очень жестоки и не терроризируют своих противников угрозами разорения и смерти. Желаемого нельзя достичь быстро, поскольку быстрые методы требуют подчинения личности механизму неограниченной власти, за устранение чего мы намерены бороться.

Но даже уравнение во власти еще не все, что политически необходимо. Так же существенно право людей на объединение для различных целей. Самоуправление в промышленности, например, является обязательным условием благополучного общества. Действия отдельной личности или группы, не имеющие очень большого значения для других лиц, должны свободно определяться этой личностью или этой группой. Это признано в отношении религии, но должно быть признано и в более широкой сфере.

Как мне кажется, в большевистской теории допускается ошибка, когда внимание концентрируется на одном из зол, а именно на имущественном неравенстве, которое, как предполагается, лежит в основе всех остальных. Я считаю, что нельзя так выделять какое-либо одно зло, но если бы мне пришлось выбирать одно из величайших политических зол, то я выбрал бы неравенство власти. И я отрицаю, что от этого зла можно избавиться при помощи классовой войны и диктатуры коммунистической партии. Только мир и длительный период постепенных улучшений могут привести к его исчезновению.

Добрые отношения между людьми, свобода от ненависти, насилия и угнетения, всеобщее распространение образования, рационально используемый досуг, прогресс искусства и науки — вот, как мне кажется, некоторые из важнейших целей, которые должна провозглашать политическая теория. Я не думаю, что достижению этих целей не могут способствовать революция и война, разве что за редким исключением; я убежден, что в настоящий момент этому может содействовать только уменьшение духа жестокости, порожденного войной. По этим причинам, несмотря на признание необходимости и даже полезности большевизма в России, я не желал бы его распространения и не поощрял бы принятие его философии передовыми партиями в странах Запада.