Вольная мастерица
Регистрация: 26.11.2008
Адрес: Пока Кармиэль
Сообщений: 26,047
|
Цитата:
Сообщение от Sergey
церкви зарабатывают средства на существование сами
|
Каким образом?
Цитата:
Психология людей, взгляды на мир - многое изменилось.
|
В чем это конкретно выражается в отношении церкви?
Цитата:
Да ну. Когда речь идет о кровавом палаче Сталине, то вы с Экзисто считаете, что он мог все
|
Приведи, пожалуйста, ссылочку на МОЕ утверждение, что Сталин мог все.
Спасибо, этой пищи, которую уже кто-то ел, я еще в СССР нахлебалась. Предпочитаю реальные описания.
http://www.paraklit.org/eres/MP/Polj...iyskie.t.1.htm
http://www.paraklit.org/eres/MP/Polj...iyskie.t.2.htm
Цитата:
Так я думаю, большевики с этой братией еще довольно мягко обходились долгое время.
|
↓↓ Это для Сергея очень мягко"На рассвете шли в лавру на богомолье женщины, и уже от них братия лавры узнала, что митрополит Владимир лежит расстрелянный за лаврой на маленькой полянке, среди крепостных валов.
Тело убитого владыки обнаружено было в расстоянии 150 саженей от ворот лавры. Убитый лежал на спине, покрытый шубой и на нем не оказалось панагии, клобучного креста, чулок, сапог с галошами и золотых часов с цепочкой. Медицинским освидетельствованием на теле покойного обнаружены следующие ранения: огнестрельная рана у правой глазной щели, резанная рана покровов головы с обнажением кожи, колотая рана под правым ухом и четыре колотых раны губы, две огнестрельные раны в области правой ключицы, развороченная рана в области груди, с вскрытием всей грудной полости, колотая рана в поясничной области с выпадением сальника и еще две колотые раны груди".
_________________
"«Вы спрашиваете, где мы усматриваем преступную организацию, – воскликнул Красиков. – Да ведь она пред вами. Эта организация – сама Православная Церковь, с ее строго установленной иерархией, ее принципом подчинения низших духовных лиц высшим и с ее нескрываемыми контрреволюционными поползновениями».
______________________________
"В Тюмени епископ Гермоген вместе с другими арестованными был переведен на пароход «Петроград» для отправки в Тобольск.
Ввиду занятия Тобольска белыми сибиряками красногвардейцы перед тем, как оставить пароход и бежать на Урал, учинили жестокую расправу над арестованными.
Всех их вывели на палубу и приказали немедленно снять верхнюю одежду и обувь. Кто раздевался недостаточно быстро, с того одежду срывали, а затем раздетых, под градом насмешек и прибауток, предварительно связав руки, бросали с палубы в реку Туру.
Епископ Гермоген молился за своих мучителей и благословлял их. С циничною, непередаваемою руганью, сопровождаемою зуботычинами, сорвали со святителя рясу и подрясник, скрутили назад руки. Так как епископ Гермоген не переставал громко молиться, то комиссар приказал: «Заткнуть хайло»... Удар кулаком по лицу заставил старца умолкнуть. Затем привязали к скрученным рукам двухпудовый камень и – раскачав – бросили в Туру (16 июня 1918 г.) против села Покровского. (Так показали на следствии матросы парохода «Петроград».)
По изгнании большевиков, когда вода в Туре убыла, на берегу было обнаружено множество трупов, в числе которых было опознано и тело епископ Гермогена".
______________________________________________
"Коммунисты привели Епископа Феофана на берег уже замерзшей реки Камы (дело было 11 декабря 1918 года). Здесь одни срывали со своей жертвы одежды, а другие заплетали волосы Епископа в косички, чтобы, связав их между собою, продеть под них жердь и приподнять таким способом свою жертву на воздух. Прорубь для казни приготовляли другие мучители. По обе стороны проруби появились скамейки, на которые встали два палача. Держа шест, продетый под волосы, за концы стали постепенно опускать в прорубь, с тем, чтобы через полминуты поднять его над прорубью и снова опустить в ледяную воду Камы. Через 15-20-ть минут, сменяя друг друга, палачи удовлетворили свои дьявольские желания. Тело Владыки Феофана покрылось льдом толщиною в два пальца, но мученик все еще оставался жив. Многочисленные свидетели, среди которых были и почитатели замученного Епископа, видели весь этот ужас. "
↓↓ О кровавых смыслах и совестиРассказ женщины-врача. Осенью 192... г. ко мне в амбулаторию явился крестьянин Смоленской губернии, уволенный с военной службы по причине активного туберкулезного процесса в одном легком. Он отбывал военную повинность при царе и в гражданскую войну был мобилизован из запаса. Больному было 35 лет. Все время он жил в семье отца, имел двух детей. Семья, по его словам, была дружная и зажиточная. Заболел он недавно, и, принимая во внимание его возраст и хорошие условия для лечения, я надеялась, что он поправится. От наложения пневмоторакса он отказался. По моему совету ему отведена была отдельная комната (пристройка новая, солнечная), и он поселился там вдвоем с женой. Питание предоставлено было ему прекрасное (имелся даже свой пчельник) и пищу давали по моему расписанию по часам. Температура его была 38° С. Я его просила приехать через две недели.
Больной приехал в указанный срок, и, к моему удивлению, температура его повысилась. Я обратилась к жене его с вопросом: нет ли семейных трений? Ответ: никаких.
«Но затем, смущаясь, прибавляет: «Только вот сон ему все один снится, и тогда он просыпается в испарине и не может уже уснуть».
Попросила я больного рассказать этот сон. Узнала следующее. За несколько месяцев до этого, отбывая службу в Смоленске, он получил приказ явиться в указанное место, куда-то за город, вместе с несколькими товарищами для расстрела преступника – врага народа. Конечно, приказ выполнили. Вскоре привезли и «преступника»: из автомобиля вышел не то священник, не то монах, небольшого роста, седой, тщедушный. Когда больной увидел, что «преступник» духовное лицо, у него, по его словам, «захолонуло» сердце.
Преступник осенил себя крестным знамением и попросил не завязывать ему глаза, а только указать место, где ему следует стать. Ему указали. Он бодро направился туда и, проходя мимо красноармейцев, вдруг остановился около моего больного, благословил его и сказал: «Сын мой, да не смущается сердце твое – твори волю пославшего тебя».
Дойдя до указанного места, он остановился и громко сказал:
«Отец мой! Прости им, не ведают бо, что творят. Прими дух мой с миром».
Раздался приказ стрелять, и трагедия окончилась...
После больной узнал, что убили епископа Макария. Ночью больной увидел его во сне: епископ благословил его, но ничего не сказал. С тех пор больной нередко видит его во сне, и всегда епископ благословляет его, ничего не говоря.
Приведу слова больного: «Я так понимаю, что убили мы святого человека. Иначе, как мог он узнать, что у меня захолонуло сердце, когда он проходил? А ведь он узнал и благословил из жалости, и теперь из жалости является ко мне, благословляет, как бы этим говоря, что не сердится. Но я то знаю, что моему греху нет прощения, и Божий свет мне стал не мил. Я все исполнил, что вы приказали, но жить я не достоин и не хочу».
Я решила, что это душевная травма и надо применить психотерапию. Просила его приезжать ко мне на квартиру и несколько раз, насколько у меня хватило уменья, я старалась убедить его в необходимости жить. Иногда он соглашался с моими доводами, но чаще все перебивал словами: «Но как же жить, когда свет Божий не мил?»
Я понимала, что священник гораздо лучше меня поговорил бы с ним на эту тему, но кругом не было подходящего человека. Температура больного неуклонно повышалась, процесс расширялся и углублялся, и весной он умер. Я осталась в убеждении, что или у меня не хватило уменья для психотерапии, или же ему была нанесена не травма, а смертельная душевная рана.
Грустно становится, когда думаешь, что, вероятно, больной далеко не единственная жертва возмущенной совести, поруганной большевизмом".
______________
"Лидия была арестована 9-го июля 1928 года. Секретно-оперативный отдел давно разыскивал машинистку, которая снабжала рабочих Лесного ведомства печатными брошюрами житий святых, молитвенниками, речами и поучениями старых и новых исповедников веры Христовой. Было замечено, что в машинке этой машинистки у буквы «К» нижняя ножка сломана.
Частных машинок в Советском Союзе никто не имеет, а учрежденские проверить не трудно, и Лидия была обнаружена.
ГПУ поняло, что в его руки попала нить к раскрытию всей тайной церкви.
Десять дней непрерывных допросов не сломили мученицы: она просто отказалась говорить что-либо. 20-го июля выведенный из терпения следователь передал Лидию «спецкоманде» по допросам.
В четвертой камере подвала ГПУ, которое помещалось тогда в здании бывшей гостиницы «Россия», на Александровской улице работала эта «Спецкоманда». По корридору подвала ходил постоянный часовой, которым был в этот день Кирилл Атаев, рядовой 23-х лет. Он видел Лидию, когда ее привели в подвал. Предыдушие десятидневные допросы высушили силы мученицы, и она не могла сойти по ступенькам вниз. Рядовой Атаев, по окрику начальства, под руки свел ее в камеру допроса.
Спаси тебя Христос! — сказал часовому Лидия, почувствовав в красноармейце искру сожаления к ней по деликатной бережливости его крепких рук.
И Христос спас Атаева.
Слова мученицы, девушки-жены, с глазами, полными боли и недоумения запали в его сердце. Теперь он уже не мог равнодушно слушать ее непрерывный плач и крик, как слушал ранее такие же крики и плач других допрашиваемых. Лидию мучили долго. Пытки ГПУ обычно построены так, чтобы на теле пытаемых не оставалось особо заметных следов, но при допросе Лидии с этим не считались.
Плач и крик Лидии шел почти непрерывной нотой более полутора часов.
Ведь тебе же больно: ты же плачешь и кричишь, значить больно? — спрашивали в перерывах утомленные палачи.
Больно! Господи, как больно! — отвечала прерывистым стоном Лидия.
Так чего же ты не говоришь? Еще больней будет! — недоумевали мучители.
—Нельзя мне сказать ... Нельзя... Не велит... — стонала Лидия.
Кто не велит?
Бог не велит.
Палачи придумали что-то новое для мученицы. Их было четверо — нужен был еще один человек. Крикнули в помощь часового.
Когда Атаев вошел в камеру, увидал Лидию, понял способ ее дальнейшего мучения и свою роль при этом — в нем совершилось чудо, подобное неожиданным обращениям древних мучителей. Вся душа Атаева оттолкнулась от сатанинской мерзости и святое исступление охватило его. Не сознавая, скорее всего, что он делает, красноармеец из своего же служебного револьвера тут же на месте убил стоявших перед ним двух палачей. Не отгремел еще второй выстрел, как стоявший сзади чекист ударил Кирилла кованой рукояткой своего нагана по голове. У Атаева еще хватило силы повернуться и схватить ударившего за горло, но выстрел четвертого свалил его на пол камеры.
Кирилл упал головой к растянутой ремнями Лидии, Господь дал ему возможность перед смертью еще раз услышать от мученицы слова надежды.
И смотря прямо в глаза Лидии, брызгая кровью, Кирилл прохрипел присоединение к Господу:
Святая, возьми меня с собой!..
Возьму, — светло улыбнулась ему Лидия.
Звук и смысл этого разговора как бы открыл двери потустороннего мира, и стоявшим двум живым чекистам ужас помрачил сознание.
С безумным воплем начали они стрелять в беспомощные и угрожающие им жертвы и стреляли до тех пор, пока не кончились обоймы их револьверов. Прибежавшие на выстрелы люди увели их, безумно кричавших, и сами выбежали из камеры, охваченные неведомым страхом.
Один из этих двух чекистов помешался окончательно. Другой вскоре умер от нервного возбуждения. Перед смертью этот второй рассказал все своему другу, сержанту Алексею Иконникову, который обратился к Богу и принес церкви эту повесть, за ревностное распространение которой сам потерпел мученическую кончину.
Всех трех: Лидию, Кирилла и Алексея канонизировало церковно-народное сознание тайной церкви, как святых.
↓↓ Как Сталин гонения на священников прекратил
"Когда разговоры закончились и стало тихо, о. Арсений сказал нам, что расскажет о событии, происшедшем с ним в лагере особо строгого режима в 1942 г.
Прошло дней 15–20 с тех пор, как с этапа привели в барак группу заключенных. Вечером, вероятно часов в десять, подошел ко мне заключенный и сказал: «Слушай! У нас старый поп помирает, еще говорит, просит тебя придти; давай быстренько, а то издохнет» (уголовники не говорили «человек умер», говорили – «подох»).
Я пошел. На нижних нарах лежал древний старик. Утром его разбил параду, двигаться уже не мог, но почему-то еще говорил; речь его была мятой, нечеткой, но я понимал его. Сел на его нары. Медленно выдавливая слова, начал исповедь, назвал свое имя и сказал: «Я – архиепископ».
Почему этот изможденный старик находился в лагере? В лагере особо строгого режима больных не «актировали», в инвалидные лагеря не отправляли, а при очередной «чистке» лагеря всех безнадежных больных обычно расстреливали. Этот человек, абсолютно нетрудоспособный, находился в общем бараке, на работы не выводился, старшой по бараку был об этом предупрежден. Я вспомнил, что в 1939 г. этот епископ внезапно куда-то исчез. Об аресте его не говорили, и имя в церковных кругах не упоминалось.
Был уже поздний вечер, соседи умирающего могли высказать недовольство, что разговором мы им мешаем, но все же в лагерях к смерти относились «уважительно». Если заключенный священник в нашем лагере исповедовал умирающего, наказывали большим сроком сидения в карцере или увеличивали срок заключения на один год. Однако в лагере особого режима любое увеличение срока заключения являлось абсурдным: заключенный рано или поздно должен был обязательно в нем умереть, ибо весь режим жизни, питания и работы был направлен на это. На свободу из нашего лагеря в основном выходили бывшие члены партии и только по решению «вождя» или ходатайству его ближайших соратников. За семнадцать лет моего заключения таких освобождений было не более двенадцати–пятнадцати, в то время как в лагерях общего режима, где я пробыл один год, досрочные освобождения были обычным явлением".
___________________
Был идейным и Авсеенков Александр Павлович. Как фамилию эту назвали, сразу вспомнил о. Арсений этого человека. Часто упоминалась эта фамилия в газетах, да и приговор о. Арсению утверждал Александр Павлович.
Когда постановление «тройки» о расстреле о. Арсения «за контрреволюционную деятельность» и о замене расстрела пятнадцатью годами «лагеря особого режима» зачитывали, фамилия эта запомнилась.
Авсеенков был уже в летах, с виду лет около сорока-пятидесяти, но лагерная жизнь наложила на него тяжелый отпечаток, в лагере ему было труднее многих.
Голод, изнурительная работа, избиения, постоянная близость смерти – бледнели перед сознанием, что вчера еще он сам посылал сюда людей и искренно верил тогда, подписывая приговоры, на основании решения «тройки», что посланные в лагерь люди или приговоренные к расстрелу были действительно «враги народа».
Попав в лагерь и соприкоснувшись с заключенными, отчетливо понял и осознал, что совершал дело страшное, чудовищное, послав на смерть десятки и сотни тысяч невинных людей.
Не видя с высоты своей должности истинного положения вещей и событий, утерял правду, верил протоколам допросов, льстивым словам подчиненных, сухим директивам, а связь с живыми людьми и жизнью утерял.
Мучился безмерно, переживал, но ничего решить для себя Авсеенков не мог. Сознание духовной опустошенности и ущербности сжигало его. Был молчалив, добр, делился с людьми последним, уголовников и начальства не боялся.
В гневе был страшен, но головы не терял, за обижаемых вступался, за что и попадал часто в карцер.
Привязался Авсеенков к о. Арсению, полюбил его за доброту и отзывчивость. Бывало, часто говорил о. Арсению:
«Душа-человек Вы, о. Арсений (в бараке большинство заключенных звало о. Арсения – «отец Арсений»), – вижу это, но коммунист я, а Вы служитель культа, священник. Взгляды у нас разные. По идее я должен бороться с Вами, так сказать, идеологически».
Отец Арсений улыбнется и скажет:
«Э! Батенька! Чего захотели, – бороться. Вот боролись, боролись, а лагерь-то Вас с Вашей идеологией взял да и поглотил, а моя вера Христова и там, на воле, была и здесь со мною. Бог всюду один и всем людям помогает. Верю, что и Вам поможет!»
А как-то раз сказал: «Мы с Вами, Александр Павлович, старые знакомые. Господь нас давно вместе свел и встречу нам в лагере уготовил».
«Ну! Уж это Вы, о. Арсений, что-то путаете. Откуда я мог Вас знать?»
«Знали, Александр Павлович. В 1933 году, когда дела церковные круто решались, брата нашего – верующих – сотнями тысяч высылали, церквей видимо-невидимо позакрывали, так я тогда по Вашему ведомству первый раз проходил. Кого, куда?
Первый приговор Вы мне утвердили в 1939 году, опять же по Вашей «епархии». Только одну работу в печать сдал, взяли меня по второму разу и сразу приговорили к расстрелу. Спасибо Вам, расстрел «особым» заменили. Вот так и живу по лагерям и ссылкам, все Вас дожидался, ну наконец и встретились.
Бога ради не подумайте, что я хочу упрекнуть Вас в чем-то, во всем воля Божия, и моя жизнь в общем океане жизни – капля воды, которую Вы и запомнить, естественно, в тысячном списке приговоренных не могли. Одному Господу все известно. Судьба людей в Его руках».
______________________
Как-то днем, когда все были на работе, а о. Арсений работал по бараку и вроде бы все переделал, он достал Евангелие и стал читать. Только сел, дверь барака открылась, и пришел наряд с обыском. Лейтенант, трое солдат и надзиратель Справедливый. Отец Арсений растерялся и спрятал Евангелие во внутренний боковой карман телогрейки. Стоит и молится. Солдаты идут по бараку и все переворачивают, вынимают качающиеся половицы, боковые доски дергают, вещевые мешки трясут. Дошли до о. Арсения, лейтенант из «особого отдела» приказал надзирателю Справедливому: «Попа обыщите, товарищ!» – и пошел с солдатами.
Справедливый стал о. Арсения ощупывать и сразу наткнулся на Евангелие, подержал руку на нем, потом из кармана вынул и быстро к себе в карман переложил и стал дальше обыскивать. Кончил обыск и докладывает: «Товарищ лейтенант! Ничего не обнаружено».
«Больно скоро обыскали. Раздевайся, поп, сами обыщем по-нашенскому». Разделся о. Арсений донага, солдаты одежду осмотрели, швы руками помяли, из карманов на пол все выбросили и, конечно, ничего не нашли. Лейтенант обозлился, обругал о. Арсения матерно и вышел.
Отец Арсений одевается, молится и плачет за великую радость, за веру в человека. Оделся, вещи собрал, швы зашил и пошел барак убирать после обыска.
Часа через полтора заходит надзиратель Справедливый и спрашивает о. Арсения: «Есть кто в бараке?» «Все на работах», – отвечает о. Арсений.
Справедливый обошел весь барак, под лежаки заглянул и вдруг спросил: «Евангелие-то из склада?» Отец Арсений молчал. «Сказывайте, сказывайте – откуда?» – «Да, из склада», – ответил о. Арсений. «Вы что, голубчик, о двух головах, что ли. Думать надо. Возьмите Евангелие, а коли взяли, так убирать надо. Нашел бы лейтенант, насмерть бы забили». А потом тихо проговорил:
«Простите меня, батюшка! Трудно здесь, в лагере, не только заключенным, а и нам, если хоть капля совести осталась. Знаю, все знаю, о. Арсений! Каково здесь всем вам, понимаю, но от трусости и слабости человеческой приходится работать в этом аду. Помогу Вам, чем смогу, может, устрою куда полегче, но время для этого надо. Исподволь буду делать, а на людях нарочно лют буду. Вы уж простите», – проговорил Справедливый и, не оборачиваясь, вышел из барака.
_______________________________________
В 1952 г. О. Арсения вызвали в «особый отдел» лагеря, сначала к лейтенанту, а потом к майору.
"С Вами плохо – церковник Вы. На вашем деле штамп: «Содержать в лагерях бессрочно – до смерти». Хочу Вам помочь и не могу. Из нашего «особого» таких, как Вы, освобождают только по личным разрешениям Берия или его заместителя. С Вашим делом не пойдешь, оснований нет. Освободишь без их разрешения – донесут немедленно, и сам в лагере будешь".
__________________________
После отъезда Абросимова сменилось два начальника «особого отдела», и назначили пожилого, мрачного подполковника. В «особый отдел» пришло много новых сотрудников. Строгости в лагере усилились, жизнь заключенных стала совершенно невыносимой.
Многих вызывали в «особый отдел» на допросы. Угрозы, избиения, карцер стали массовыми явлениями. Со стороны казалось, что чего-то добиваться от людей, практически обреченных на смерть, нелепо, однако следователи даже здесь пытались создать какие-то новые дела.
«Особый отдел» последнее время «работал» с большой нагрузкой: создавались дела, «раскрывались заговоры», проводились доследования, где-то выносили дополнительные приговоры, кого-то расстреливали.
В марте о. Арсения вызвали на допрос в «особый отдел». Допрашивал майор Одинцов, человек среднего роста, с лысой головой удлиненной формы, отечным лицом, тонкими губами, разрезающими лицо, и бесцветными глазами. Всегда подтянутый, в хорошо отутюженном кителе, неизменно вежливый при встречах, он наводил ужас на допрашиваемых заключенных жестокостью допросов, но почему-то имел прозвище «Ласковый» или второе – «Начнем, пожалуй».
Отец Арсений вошел и встал при входе. Деловито просматривая какие-то бумаги, следователь долго не обращал внимания на о. Арсения, потом, откинувшись на стуле, сказал: «Рад познакомиться, Петр Андреевич! Рад! Обо мне, вероятно, слышали, я Одинцов».
«Слышал, гражданин следователь», – ответил о. Арсений.
«Ну! Вот и хорошо, батюшка! Начнем, пожалуй! Хорошие слова сказал Александр Сергеевич Пушкин, к нашему разговору сказал. Говорить и признаваться у меня надо, а то кровью утретесь. У меня порядочек известный. Начнем! Признавайтесь».
«О чем рассказывать?»
«Рассказывай, поп, об организации, которая действует в лагере и преследует цель покушения на жизнь товарища Сталина. Нам все известно, тебя выдали. Не тяни, раз обо мне слышал».
Собравшись в единый ком нервов, о. Арсений молился, взывая к Матери Божией о помощи, умоляя Ее дать ему силы выдержать допрос. «Господи Боже наш! Не остави меня, грешного, укрепи, Владычица Небесная, дух мой немощный».
«Я ничего не знаю ни о какой организации и признаваться мне не в чем».
«Вот что, поп! Играть с тобой не буду, ты и так полудохлый, тебе все равно подыхать, а мне дело позарез нужно. Садись и пиши, что тебе диктовать буду».
«Гражданин следователь! Разрешите обратиться к Вам с вопросом?»
«У меня вопросов не задают, а отвечают, ну а ты давай – задавай, все равно тебе подыхать здесь».
«Гражданин следователь! Прошу Вас, взгляните в мое дело, и Вы увидите, кто допрашивал меня, но я никогда и никого не оговаривал, а меня били, и очень тяжело».
Одинцов тяжело поднялся, обошел стол, подвинул к о. Арсению лист протокола допроса, ручку и сказал:
«Кто бы ни допрашивал, а у меня все напишешь».
«Нет. Ничего писать не буду, в лагере нет никакой организации, Вы хотите создать новое дело и расстрелять безвинных, замученных людей, которые и так обречены насмерть».
Одинцов подошел ближе, губы его задрожали и исказились, тусклый бесцветный взгляд оживился, и, почти заикаясь, он произнес: «Милый ты мой! Ты не знаешь, что с тобой сейчас будет».
«Господи, помоги!» – только успел произнести про себя о. Арсений, как страшный удара лицо сбросил его со стула, и, теряя сознание от ошеломляющей боли, он понял, что все кончено. Одинцов добьет его.
В какие-то короткие мгновения прихода в себя, он чувствовал удары, наносимые ногами и пряжкой офицерского ремня, которой били по лицу. В эти мгновения о. Арсений молил Матерь Божию, но, не успев произнести двух-трех слов, проваливался в темноту бессознательности и наконец затих.
Очнулся на несколько секунд на улице и только понял, что его волокут его в барак. Второй раз очнулся в бараке на нарах. Кто-то мокрой тряпкой протирал его лицо и говорил: «Добили старика, не доживет до утра». И матерно, с ненавистью вспоминали Ласкового – следователя Одинцова.
Третий раз о. Арсений очнулся, как ему почудилось, опять в бараке. Тело нестерпимо болело, и боль гасила все в сознании. Пытаясь что-то припомнить, о. Арсений решил, что его допрашивают, потому что кто-то резал, казалось, голову.
Он захотел призвать имя Божие, молиться, но, ухватившись за начало молитвы, мгновенно терял ее. Боль, невыносимая боль вытесняла все, бросала в беспамятство, раздирала сознание. Он ждал и ждал еще ударов, крика, еще большей боли, ждал смерти. Возвращаясь десятки раз в сознание на короткие мгновения и теряя его на длительное время, о. Арсений в моменты возвращения сознания все время пытался войти в молитву, но не мог, ожидая новых ударов, неимоверная боль, затуманенность мыслей отводили молитву.
В один из кратких периодов возможности сознавать о. Арсений с испугом понял, что он умрет без молитвы, без внутреннего покаяния. Голову кто-то поворачивал, что-то нестерпимо жгло и кололо, и вдруг о. Арсений услышал: «Быстро два укола камфары, осторожнее с йодом, не попадите в глаза. Накладывайте швы. Как мог этот мерзавец так искалечить человека? Осторожно брейте голову!»
Отец Арсений почувствовал, что чьи-то руки нежно поворачивают его голову, а сам он лежит на чем-то твердом и без одежды.
Сознание надолго покинуло его. Потом ему рассказывали, что пролежал он без памяти больше трех дней на больничных нарах. Придя в себя, пытался понять, где он. У следователя, в бараке или еще где? И с трудом осознал, что в больнице. Начал молиться, но после двух или трех фраз боль опять отбросила его во мрак беспамятства, и эта борьба за молитву с болью и беспамятством продолжалась несколько дней.
С каждым днем он успевал захватить, именно захватить, все больше слов молитвы и наконец молитвой победил все. Глаза были завязаны, но он все время чувствовал прикосновение чьих-то ласковых и заботливых рук, так же кто-то ласково что-то говорил ему и кормил его.
Голос был с легким еврейским акцентом: «Ну! Ну! Ничего, выжили. Не думал, что вырветесь из этой переделки. Завтра развяжу Вам лицо. Сам на допросах бывал, знаю эти легкие разговорчики, но мы Вас починили, почти как новый».
Скоро сняли повязку с глаз и головы. Врач, которого звали Лев Михайлович, заботливо возился с о. Арсением, давал советы, успокаивал. «Тихо, тихо, сейчас посмотрим. Дорогой мой! Лицо у вас почти без единого шрама! Вот и хорошо. Рад за Вас».
На о. Арсения смотрели два больших близоруких глаза в очках. Лицо было мягким и добрым. «Задержу еще Вас здесь, сколько смогу, – говорил Лев Михайлович. – Задержу, да не попасть бы Вам второй раз к этому зверю. Молитесь своему Богу, а то убьет».
Пробыл о. Арсений в больнице более сорока дней. Расставались со Львом Михайловичем, замечательно добрым человеком и прекрасным врачом, буквально со слезами. Обнимая о. Арсения, Лев Михайлович убежденно говорил:
«Не может так все продолжаться, не может. Обязательно кончится, и мы выйдем с Вами из этого ада и встретимся». И, действительно, в 1963 г. встретились.
Вернулся из больницы о. Арсений в тот же барак, но из старых жильцов его осталось очень мало, большинство угнали на рудник. Говорили, что и следователя Одинцова куда-то перевели.
Месяца через три после выхода из больницы вызвали о. Арсения в «особый отдел» к начальнику. Грузный, неповоротливый человек со свинцовым взглядом, он внимательно осмотрел о. Арсения и сказал: «Живучий ты! И Одинцова перенес, и в лагере зажился, не мрешь, ну это хорошо! Намекали мне тут из Москвы, чтоб тебя не добить, да кто разберет – может, на пушку берут, проверяют. Ну-ну! Живи, на тяжелые работы дам указание не посылать».
После этого разговора до самой смерти Главного в «особый» не вызывали. Шрамы на теле и голове остались воспоминаниями о допросах.
_________________________
Сообщение о смерти Главного пришло к заключенным лагеря с опозданием на три дня. Пришло случайно, через охрану. Администрация лагеря по неизвестным причинам скрывала это известие.
Был март, стояли большие морозы, снежные вьюги проносились над лагерем, заметая его и временами отрезая от внешнего мира. Вместе с сообщением о смерти в лагерь вошло что-то тревожное, щемящее, неизвестное. Каждый думал: «Что будет? Пойдет ли все как раньше, или что-то изменится к худшему, и всех заключенных уничтожат?» Каждый молчаливо понимал: что-то должно случиться.
Первые два месяца, приблизительно до конца мая, лагерь жил прежней жизнью, но потом в его размеренный ход стало вторгаться что-то новое и почти неуловимое: казалось, что в хорошо заведенный механизм кто-то вставляет палки и сыплет камни.
Все так же работали, так же плохо кормили, так же умирали заключенные, но не привозили новых. В действиях начальства появилась нотка неуверенности, даже извинительного заигрывания с заключенными.
Приблизительно через год после смерти Верховного стали происходить перемены: улучшилось питание, матерщина и зуботычины исчезли, надзиратели и следователи в «особом отделе» обращались к заключенным на «вы». Приехали комиссии из ЦК, прокуратуры. Номера с одежды спороли и стали называть не по номерам, а по фамилиям.
Пошли опросы, подымали дела, разговоров было много. На некоторых заключенных дела были уничтожены, и следствие вели заново, отправляя заключенных в те города, откуда они были взяты. Вызывали свидетелей, кого-то запрашивали. Разрешили переписку и даже посылки. За работу стали платить и делать расчеты за питание и одежду.
Первые комиссии, опросив несколько сот заключенных, уехали, месяца через два приехала вторая партия комиссий, осела в лагере и приступила к поголовному пересмотру дел репрессированных. Вначале освобождали бывших военных, старых членов партии, ученых, бывших видных хозяйственных руководителей.
Прошло еще некоторое время, объявили массовую амнистию уголовникам. Лагерь из «особого» стал обыкновенным, но со строгим режимом. В нем остались бывшие полицаи, власовцы, уголовники, не попавшие под амнистию за совершенные тягчайшие преступления, и политические, освобождение которых, по неизвестным причинам, кому-то было нежелательным.
За каких-нибудь полтора-два года лагерь опустел на девять десятых. Бараки пустовали, административный состав сократили наполовину. Начальство решило сузить зону лагеря. Перенесли охраняемые вышки, проволочную ограду. Часть бараков осталась вне зоны, и их сожгли.
Последнее время о. Арсения переводили из барака в барак. Из друзей никого не осталось, но о. Арсений по-прежнему помогал окружающим, постоянно молился, ежедневно писал письма и с нетерпением ждал писем с воли.
Оставшиеся заключенные были крайне озлоблены, и было трудно сейчас войти с кем-нибудь в дружеские отношения. Два или три иерея и несколько верующих заключенных, которых знал о. Арсений, находились в состоянии затравленности, угнетенности, не надеялись на освобождение, но писали всюду заявления и жалобы и из-за этого почему-то держались обособленно и отчужденно.
Пожалуй, это время было самым трудным для о. Арсения, вокруг него образовалась пустота, человеческое безлюдие, но осталась молитва, которой он только и жил. Трудно было потому, что, постоянно горя желанием оказывать человеку добро, он не находил сейчас себе дела.
В середине 1956 года о. Арсения расконвоировали, разрешили выходить за пределы лагеря в жилой поселок, освободили от тяжелых работ и перевели в инвалидную команду.
К марту 1957 года лагерь опустел почти полностью, зону сужали несколько раз, опустевшие бараки сжигали, и теперь за проволочной оградой лагеря чернели десятки остовов печей от сгоревших бараков, валялись жгуты ржавой колючей проволоки, блестели осколки стекол, громоздились остатки кирпичных фундаментных столбов.
Надзиратель Справедливый уже более года, как ушел из лагеря, и о. Арсению было трудно и не хватало этого простого душой человека.
Некоторое количество амнистированных уголовников опять возвратились в лагерь, осужденные за вновь совершенные преступления. Уголовники последнее время как-то особенно обнаглели, вели себя вызывающе, не боялись охраны, но вдруг сменили начальника лагеря, и сразу все изменилось. Повысилась требовательность к работе, улучшилось питание, за нарушение режима жестоко наказывали, но не было издевательств, жестокости, грубости.
Жизнь продолжалась, о. Арсений ждал часа воли Божией.
Это был последний барак, в котором жил о. Арсений перед освобождением из лагеря.
http://www.pravoslavnaya-biblioteka.ru/otec-arseniy
А своим православным соратникам по партии ты тоже эту мысль высказывал? И называл их "этой братией"?
Цитата:
Мы уже говорили на эту тему.
|
Не помню. Можно ссылку?
Цитата:
И если придут – также безусловно. Как бы тебе не хотелось обратного.
|
Да, мне бы не хотелось повторения того, что описано в книгах, на которые я дала ссылки. Но для вас это еще слишком мягко. Могу себе представить, что вы считаете не слишком мягким.
__________________
Плохой купил ты телевизор -
В нем лишь убийства и разврат.
Верни наш старый чёрно-белый
Про мир гагарин и мосфильм.
Предпочитаю вежливость.
Последний раз редактировалось Aliskana; 19.07.2012 в 05:03.
|