Описание ощущений в художественной литературе

[Che]

В этой теме предлагаю приводить отрывки из художественных произведений, содержащие описания ощущений персонажа.

Отрывок из "Происхождение видов" Пелевина.

---------------
Когда над головой захлопнулся люк и голоса оставшихся наверху людей стали глуше, Чарльз Дарвин осторожно пошел вниз по лестнице, держась одной рукой за отполированный множеством ладоней поручень, а другой сжимая подсвечник с толстой восковой свечой. Сойдя с последней скрипучей ступеньки, он отпустил поручень и осторожно пошел вперед.
Пол уже отмыли. Свеча давала достаточно света, чтобы разглядеть ободранные доски стены, липкую на вид бочку, несколько валяющихся на полу картофелин и длинные ряды одинаковых ящиков, которые уходили в постепенно сгущающийся мрак, — ящики стояли с обеих сторон прохода в несколько рядов и были прикреплены к стенам толстыми канатами. Через несколько шагов из тьмы выплыли несколько винных бочек и груда сложенных у стены мешков. Проход стал шире. Впереди, казалось, произошло какое-то движение. Дарвин вздрогнул и попятился назад, но сразу же понял, в чем дело — из темноты прилетал сквозняк, пламя свечи подрагивало, и вслед за ним колебались тени, отчего и казалось, что впереди что-то шевелится.
Когда ящики по бокам кончились, Дарвин оказался в довольно просторном помещении, углы которого были загромождены разным хламом — обрывками парусины, закопченными котлами и беспорядочно сваленными досками. Прямо перед его лицом слегка покачивался кусок каната. Дарвин поднял подсвечник и поглядел на потолок — в его грубые доски был ввинчен массивный крюк, к которому и был привязан обрывок. Осторожно обойдя канат, Дарвин сделал несколько шагов по покачивающемуся полу и остановился возле стоящих у стены стола и скамьи.
Вокруг пахло плесенью и мышами, но этот запах не был неприятен и скорее создавал подобие уюта. У стены стояли длинная палка и прикрытая плетеной крышкой корзина — они остались на тех же местах, где он оставил их вчера вечером. Откинув длинные полы сюртука,. Дарвин присел на лавку, поставил свечу на стол и задумчиво уставился во тьму.
---------------------

Оттуда же еще один отрывок.

---------------------
Прошло несколько минут, в течение которых Дарвин неподвижно стоял у стола и вслушивался. Наконец за пределами освещенного пространства раздались скребущие звуки — там передвигали что-то тяжелое. Потом долетел скрип досок, послышалось нечто отдаленное, похожее на смех, и из прохода прямо под ноги Дарвину быстро покатилась бочка. Дарвин усмехнулся и шагнул в сторону. Бочка пронеслась мимо, врезалась в мешки с мукой и остановилась.
Опять наступила тишина. Вдруг твердый предмет ударил Дарвина в грудь и отскочил. Дарвин отпрыгнул в сторону и увидел упавшую на пол большую картофелину. Из-за ящиков вылетела другая картофелина и попала ему в плечо. Дарвин шагнул вперед, широко расставил ноги в тяжелых сапогах, нагнулся и громко свистнул. В проходе показалась неясная фигура — она взмахнула длинной рукой, и еще одна картофелина пролетела совсем рядом с его ухом. Дарвин поднял одну из картофелин с пола, прицелился и изо всех сил швырнул ее в самый центр размытого силуэта.
Из темноты донеслось обиженное верещание, перешедшее в тихие всхлипывающие звуки, и навстречу Дарвину двинулась огромная мохнатая тень. Угрожающе рыча, она шагнула вперед и замерла на краю освещенного пространства. Теперь она была полностью -видна. Хоть это зрелище и было для Дарвина довольно привычным, он непроизвольно шагнул назад.
Перед ним, упершись длинными руками в пол, стоял старый орангутан.
--------------------------

И еще один.

--------------------------
Когда ведущий на палубу люк распахнулся, Дарвина ослепил солнечный свет. Некоторое время он напряженно моргал, держась за перила, а потом несколько почтительных рук пришли ему на помощь и помогли подняться на палубу.
Дарвин прикрыл лицо ладонью. Когда глаза немного привыкли к свету, он разлепил веки и увидел безбрежную ярко-синюю гладь океана, над которой висели белые галочки птиц. Вдали, за невысокой стеной борта, сквозь редкую сетку уходящих вверх снастей виднелся зеленый берег какого-то неизвестного острова — он то уходил чуть вниз, то поднимался вверх.
--------------------------

[Экзисто]

Бунин. Митина любовь.

В книгах и в жизни все как будто раз и
навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни на то, ни на другое. Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то, что называется страстью? Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, до какого-то предсмертного блаженства, когда он расстегивал ее кофточку и целовал ее грудь, райски прелестную и девственную, раскрытую с какой-то душу потрясающей покорностью, бесстыдностью чистейшей невинности?

Быстро сделав несколько шагов с жуткой мыслью: "А вдруг она обманет, не придет?" -- теперь казалось, что вся жизнь зависит от того, придет или не придет Аленка, -- уловив среди запахов растительности еще и запах вечернего дыма откуда-то с деревни, Митя еще раз остановился, обернулся на мгновение: вечерний жук медленно плыл и гудел где-то возле него, точно сея тишину, успокоение и сумерки, но еще светло было от зари, охватившей полнеба своим ровным, долго не гаснущим светом первых летних зорь, а над крышей дома, кое-где видной из-за деревьев, высоко блестел в прозрачной небесной пустоте крутой и острый серпок только что народившегося месяца. Митя глянул на него,
быстро и мелко перекрестился под ложечкой и шагнул в кусты акации. Аллея вела в лощину, но не к шалашу, -- к нему надо было идти наискось, взять левее. И Митя, шагнув через кусты, побежал целиком, среди широко и низко распростертых ветвей, то нагибаясь, то отстраняя их от себя. Через минуту он уже был на условленном месте.
Он со страхом сунулся в шалаш, в его темноту, пахнущую сухой прелой соломой, зорко оглянул его и почти с радостью убедился, что там еще никого нет. Но роковой миг близился, и он стал возле шалаша, весь превратясь в чуткость, в напряженнейшее внимание. Весь день почти ни на минуту не оставляло его необыкновенное телесное возбуждение. Теперь оно достигло
высшей силы. Но странно -- как днем, так и теперь, оно было какое-то самостоятельное, не проникало его всего, владело только телом, не захватывая души. Сердце, однако, билось страшно. А кругом было так поразительно тихо, что он слышал только одно -- это биение. Беззвучно, неустанно вились, крутились мягкие бесцветные мотыльки в ветвях, в серой листве яблонь, разнообразно и узорно рисовавшихся на вечернем небе, и от этих мотыльков тишина казалась еще тише, точно мотыльки ворожили и завораживали ее. Вдруг где-то сзади него что-то хрустнуло -- и звук этот как гром поразил его. Он
порывисто обернулся, глянул меж деревьев по направлению к валу -- и увидал, что под сучьями яблонь катится на него что-то черное. Но еще не успел он сообразить, что это такое, как это темное, набежав на него, сделало какое-то широкое движение -- и оказалось Аленкой.
Она откинула, сбросила с головы подол короткой юбки из черной самотканой шерсти, и он увидал ее испуганное и сияющее улыбкой лицо. Она была боса, в одной юбке и в простой суровой рубахе, заправленной в юбку. Под рубахой стояли ее девичьи груди. Широко вырезанный ворот открывал ее шею и
часть плечей, а засученные выше локтя рукава -- округлые руки. И все в ней, от небольшой головки, покрытой желтым платочком, и до маленьких босых ног, женских и вместе с тем детских, было так хорошо, так ловко, так пленительно, что Митя, видевший ее до сих пор только наряженной, впервые увидавший ее во всей прелести этой простоты, внутренне ахнул.
-- Ну, скорее, что ли, -- весело и воровски прошептала она и,
оглянувшись, нырнула в шалаш, в его пахучий сумрак.
Там она приостановилась, а Митя, стиснув зубы, чтобы удержать их стук, поспешил запустить руку в карман -- ноги его были напряжены, тверды, как железо, -- и сунул ей в ладонь смятую пятирублевку. Она быстро спрятала ее за пазуху и села на землю. Митя сел возле нее и обнял ее за шею, не зная, что делать, -- надо ли целовать или нет. Запах ее платка, волос, луковый запах всего ее тела, смешанный с запахом избы, дыма, -- все было до головокружения хорошо, и Митя понимал, чувствовал это. И все-таки было все то же, что и раньше: страшная сила телесного желания, не переходящая в
желание душевное, в блаженство, в восторг, в истому всего существа. Она откинулась и легла навзничь. Он лег рядом, привалился к ней, протянул руку.
Тихо и нервно смеясь, она поймала ее и потянула вниз.
-- Никак нельзя, -- сказала она не то в шутку, не то серьезно.
Она отвела его руку и цепко держала ее своей маленькой рукой, глаза ее
смотрели в треугольную раму шалаша на ветви яблонь, на уже потемневшее синее
небо за этими ветвями и неподвижную красную точку Антареса, еще одиноко
стоящую в нем. Что выражали эти глаза? Что надо было делать? Поцеловать в
шею, в губы? Вдруг она поспешно сказала, берясь за свою короткую черную
юбку:
-- Ну, скорей, что ли...
Когда они поднялись, -- Митя поднялся, совершенно пораженный
разочарованием, -- она, перекрывая платок, поправляя волосы, спросила
оживленным шепотом, -- уже как близкий человек, как любовница:
-- Вы, говорят, в Субботино ездили. Там поп дешево поросят продает.
Правда ай нет? Вы не слыхали?

[Экзисто]

Дэвид Герберт Лоуренс. Любовник леди Чаттерли Здесь

И он внял ей, обнял, привлек к себе, взял на руки, и она вдруг ощутила
себя крошечным комочком. Сопротивление исчезло, в душе воцарился ни с чем
не сравнимый покой. И тогда эта нежная, доверчиво прильнувшая к нему
женщина стала для него бесконечно желанна. Он жаждал обладать этой мягкой
женственной красотой, волнующей в нем каждую жилку. И он стал, как в
тумане, ласкать ее ладонью, воплощавшей чистую живую страсть. Ладонь его
плыла по шелковистым округлым бедрам, теплым холмикам ягодиц, все ниже,
ниже, пока не коснулась самых чувствительных ее клеточек. Она
отогревалась, оттаивала в его пламени. Мужская его плоть напряглась
сильно, уверенно. И она покорилась ему. Точно электрический разряд
пробежал по ее телу, это было как смерть, и она вся ему раскрылась. Он не
посмеет сейчас быть резким, разящим, ведь она беззащитна, вся открыта ему.
И если бы он вонзился в ее тело кинжалом, это была бы смерть. На нее
нахлынул мгновенный ужас. Но движение его было странным, замедленным,
несущим мир - темное, тяжелое и вместе медленное колыхание космоса,
сотворившее Землю. Ужас унялся у нее в груди, ее объял покой, ничего
затаенного не осталось. Она отреклась от всего, от себя и предалась
несущейся стремнине.
Она сама была теперь океан; его тяжелая зыбь, раскачивающая свою темную
немую бездну; где-то в глуби бездна расступалась, посылая в стороны
длинные, тягучие валы, - расступалась от нежных и сильных толчков; толчки
уходили все глубже; валы, которые были она сама, колыхались сильнее,
обнажая ее, порывая с ней... Внезапно нежное и сильное содрогание
коснулось святая святых ее плоти. Крещендо разрешилось, и она исчезла.
Исчезла и родилась заново - женщиной!
Как это было прекрасно! Возвращение к жизни не стерло в памяти только
что пережитого чуда. Исходя любовью к чужому мужчине, она не замечала, как
таинственный гость уходит от нее. После столь мощно явленной силы он
уходил кротко, неосязаемо. А когда совсем исчез, из груди ее вырвался
горестный крик утраты. Он был само совершенство! Она так любила его!
Только сейчас она осознала, что он похож на бутон, маленький, нежный,
безгласный бутон; и она опять вскрикнула, на этот раз с недоуменной болью:
ее женское сердце оплакивало мощь, обернувшуюся немощью.
- Он был так прекрасен! - всхлипнула она. - Так прекрасен.
А Меллорс молчал, все еще обнимая ее тело и тихо целуя. Она всхлипывала
от избытка чувства - сожженная в пепел жертва и вновь родившееся существо.
И тогда в сердце у нее пробудилось странное восхищение. Мужчина!
Непостижимая для нее мужская природа. Руки ее блуждали по его телу, а в
душе все еще тлел страх. Страх, который вызывало в ней это непонятное,
совсем недавно враждебное, даже отталкивающее существо - мужчина. А теперь
она с нежностью касается его. Сыны Божий и дочери человеческие. Как он
красив, как гладка его кожа. Как прекрасен, могуч, чист и нежен покой его
тела, заряженного страстью. Покой, присущий сильной и нежной плоти! Как он
прекрасен! Как прекрасен! Ее ладони робко скользнули ниже, коснулись
мягких ягодиц. Совершенная красота! Новое, неведомое знание, как пламенем,
опалило ее. Нет, это невероятно - ведь только что эта красота
представлялась ей чуть не безобразием. Несказанная красота этих круглых
тугих ягодиц. Непостижимо сложный механизм жизни; полная скрытой энергии
красота. А эта странная загадочная тяжесть мошонки? Великая тайна! Начало
начал всего, девственный источник прекрасного...
Она прижалась к нему, шумно вздохнув, и в этом вздохе слились
изумление, благоговейный восторг, граничащий с ужасом. Он молча притянул
ее к себе, все это время он так и не сказал ни слова. Она прижималась к
нему все плотнее, стараясь быть как можно ближе к этому чуду. И вот опять
полный, непостижимый покой точно подернуло рябью: медленно, угрожающе
заворочался фаллос. И сердце ее объял священный трепет.
Близость на этот раз была нежной и переливчатой, ускользающей от
восприятия. Все ее существо трепетало живым, неуправляемым трепетом
плазмы. Она не понимала, что происходит. Не помнила, что с ней было. Она
знала одно - ничего сладостнее она никогда прежде не испытывала. И уже
после всего на нее снизошел полный, блаженный покой отрешенности, и она
пребывала в нем Бог весть сколько времени. Он все еще был с ней,
погруженный, как и она, в океан молчания. И на поверхность не вырвалось ни
одного слова.
Когда внешний мир стал проступать в сознании, Конни прошептала: "Любовь
моя! Любовь!" Он молча прижал ее к себе, она свернулсь калачиком у него на
груди, упиваясь совершенной гармонией...
Молчание его начинало тревожить. Его руки Ласкали ее, как лепестки
цветка, такие покойные и такие странные.
- Ты где? - шептала она ему. - Где? Ну скажи что-нибудь! Хоть словечко!
- Моя девонька, - он нежно поцеловал ее.
Но она как не слышала, не понимала, где он. Его молчание, казалось,
отчуждает его.
- Ты ведь любишь меня? - спросила она.
- Ты это знаешь, миленькая.
- А ты все равно скажи.
- Люблю. Ты ведь чувствуешь это. - Он едва шевелил губами, но говорил
твердо и с нежностью. Она еще теснее прижалась к нему. Он был скуп на
слова, а ей хотелось, чтобы он снова и снова повторял, что любит.
- Ты меня любишь, да, любишь! - истово прошептала она.
Он опять стал поглаживать ее, как гладил бы цветок. В ладонях теперь
уже не было ни искорки страсти, а только бережное любование. А ей хотелось
слышать уверения в любви.
- Скажи, что всегда будешь меня любить, - требовала она.
- У-гу, - промычал он отрешенно.
И она поняла, что ее настойчивость только отдаляет его от нее.
- Тебе, наверное, пора идти, - сказал он наконец.
- Нет, нет, - запротестовала она.
Но он уже краем уха прислушивался к звукам наружного мира.
- Начинает темнеть, - беспокоился он.
И она уловила в этом голосе нотки отрезвления. Она поцеловала его,
по-женски печалясь, что час ее миновал.

[Лара]

Марина Цветаева. Повесть о Сонечке

Как она пришла? Когда? Зимой ее в моей жизни не было. Значит - весной. Весной 1919 г., и не
самой ранней, а вернее - апрельской, потому что с нею у меня связаны уже оперенные тополя
перед домом. В пору первых зеленых листиков.

Первое ее видение у меня - на диване, поджав ноги, еще без света, с еще-зарей в окне, и
первое ее слово в моих ушах - жалоба: - Как я вас тогда испугалась! Как я боялась, что вы
его у меня отымете! Потому что не полюбить - вас, Марина, не полюбить вас - на коленях -
немыслимо, несбыточно, просто (удивленные глаза) - глупо? Потому я к вам так долго и не шла,
потому что знала, что вас так полюблю, вас, которую любит он, из-за которой он меня не
любит, и не знала, что мне делать с этой своей любовью, потому что я вас уже любила, с
первой минуты тогда, на сцене, когда вы только опустили глаза - читать. А потом - о, какой
нож в сердце! какой нож! - когда он к вам последний подошел, и вы с ним рядом стояли на краю
сцены, отгородившись от всего, одни, и он вам что-то тихонько говорил, а вы так и не подняли
глаз, - так что он совсем в вас говорил... Я, Марина, правда не хотела вас любить! А теперь
- мне все равно, потому что теперь для меня его нет, есть вы, Марина, и теперь я сама вижу,
что он не мог вас любить, потому что - если бы мог вас любить - он бы не репетировал без
конца ?Святого Антония?, а Святым Антонием бы - был, или не Антонием, а вообще святым...

- Юрием.

- Да, да, и вообще бы никогда бы не обедал и не завтракал. И ушел бы в Армию.

- Святым Георгием.

- Да. О, Марина! Именно Святым Георгием, с копьем, как на кремлевских воротах! Или просто бы
умер от любви.

И по тому, как она произнесла это умер от любви, видно было, что она сама - от любви к нему
- и ко мне - и ко всему - умирает; революция - не революция, пайки - не пайки, большевики -
не большевики - все равно умрет от любви, потому что это ее призвание - и назначение.

- Марина, вы меня всегда будете любить? Марина, вы меня всегда будете любить, потому что я
скоро умру, я совсем не знаю отчего, я так люблю жизнь, но я знаю, что скоро умру, и потому,
потому все так безумно, безнадежно люблю... Когда я говорю: Юра - вы не верьте. Потому что я
знаю, что в других городах... - Только вас, Марина, нет в других городах, а - их!..
-
Марина, вы когда-нибудь думали, что вот сейчас, в эту самую минуту, в эту самую
сию-минуточку, где-то, в портовом городе, может быть на каком-нибудь острове, всходит на
корабль - тот, кого вы могли бы любить? А может быть - сходит с корабля - у меня это
почему-то всегда матрос, вообще моряк, офицер или матрос - все равно... сходит с корабля и
бродит по городу и ищет вас, которая здесь, в Борисоглебском переулке. А может быть, просто
проходит по Третьей Мещанской (сейчас в Москве ужасно много матросов, вы заметили? За пять
минут - все глаза растеряешь!), но Третья Мещанская, это так же далеко от Борисоглебского
переулка, как Сингапур... (Пауза.) Я в школе любила только географию - конечно, не все эти
широты и долготы и градусы (меридианы - любила), - имена любила, названия... И самое
ужасное, Марина, что городов и островов много, полный земной шар! - и что на каждой точке
этого земного шара - потому что шар только на вид такой маленький и точка только на вид -
точка - тысячи, тысячи тех, кого я могла бы любить... (И я это всегда говорю Юре, в ту самую
минуту, когда говорю ему, что кроме него не люблю никого, говорю, Марина, как бы сказать,
тем самым ртом, тем самым полным ртом, тем самым полным им ртом! потому что и это правда,
потому что оба - правда, потому что это одно и то же, я это знаю, но когда я хочу это
доказать - у меня чего-то не хватает, ну - как не можешь дотянуться до верхней ветки, потому
что вершка не хватает! И мне тогда кажется, что я схожу с ума...)

Марина, кто изобрел глобус? Не знаете? Я тоже ничего не знаю - ни кто глобус, ни кто карты,
ни кто часы. - Чему нас в школе учат??! - Благословляю того, кто изобрел глобус (наверное
какой-нибудь старик с длинной белой бородой...) - за то, что я могу сразу этими двумя руками
обнять весь земной шар - со всеми моими любимыми!

[Экзисто]

Джон Фаулз. Любовница французского лейтенанта


...И тогда - жестом как будто инстинктивным, но в то же время отчасти рассчитанным - она робко протянула руку и ладонью накрыла его пальцы. Он знал, что она подняла голову и смотрит на него. Он не в силах был убрать руку - и не мог больше отводить взгляд. В ее глазах он прочел признательность, и прежнюю печаль, и странное сочувствие - словно она сознавала, что причиняет боль; но явственнее всего в них выражалось ожидание. Неуверенное, несмелое, но ожидание. Если бы он заметил на ее лице хотя бы тень улыбки, он, может быть, вспомнил бы теорию доктора Грогана; но лицо ее было таким же потрясенным и растерянным, как его собственное, - она как будто спрашивала: "Что же это я делаю?" Он не знал, как долго они смотрели друг другу в глаза. Ему казалось, что целую вечность, хотя на самом деле прошло не более трех-четырех секунд. Руки решили все за них. В едином, необъяснимом порыве их пальцы переплелись. Потом Чарльз упал на колени и страстно привлек ее к себе. Их губы встретились в каком-то бешеном исступлении, неожиданном для обоих; она вздрогнула и отвернулась, уклоняясь от его губ. Он стал покрывать поцелуями ее щеки, глаза. Его пальцы дотронулись наконец до этих сказочных волос и погрузились в них, лаская; он прижал к себе ее голову, ощущая пальцами ее изящную форму под мягкой волной волос, так же как плечами и грудью ощущал ее тело под легким покровом ткани. Внезапно он зарылся лицом в ее шею. - Мы не должны... не должны... это безумие. Но ее руки обвились вокруг него и не отпускали. Он приник головой к ней вплотную и замер. Его несло, несло куда-то на огненных крыльях - но воздух вокруг был напоен благодатной свежестью свободы: так чувствует себя ребенок, наконец отпущенный из школы, вчерашний узник на зеленом лугу, сокол, взмывающий ввысь. Он поднял голову и взглянул на нее, теряя последние остатки самообладания. И снова их губы слились. Он прижался к ней с такой силой, что кресло сдвинулось с места. Он почувствовал, как она дернулась от боли, уронив перебинтованную ногу со скамеечки. Он покосился на ее лицо, ее закрытые глаза. Она прислонилась головою к спинке кресла, глядя куда-то вбок; вдруг ему показалось, что он ей противен... Но все ее тело, натянутое как струна, стремилось к нему, и руки судорожно сжимали его пальцы. Он кинул взгляд на дверь у нее за спиной, вскочил и в два прыжка оказался у входа в спальню. В спальне было полутемно - туда проникал только свет сумерек да тускло горевших фонарей напротив. Сара неловко привстала с кресла, опершись о спинку и держа больную ногу на весу; шаль одним концом сползла у нее с плеч. Взгляд каждого излучал напряжение, достигшее крайней точки, - неудержимое, как потоп, сметающий все на своем пути. Она не то шагнула, не то упала к нему навстречу. Он бросился вперед и подхватил ее в объятия. Шаль соскользнула на пол. Лишь тонкий слой материи отделял его от ее наготы. И, забыв обо всем, он прижал это почти нагое тело к своему и впился губами в ее рот, словно изголодавшийся - изголодавшийся не просто по женщине, а по всему, что так долго было под запретом; бешеный, неуправляемый поток давно сдерживаемых желаний и страстей прорвал плотину, все смешалось: любовь, и жажда риска, и грех, безумие, животное начало... Голова ее запрокинулась назад; казалось, она лишилась чувств, когда он наконец оторвал рот от ее губ. Он поднял ее на руки, перенес в спальню и опустил, почти бросил на кровать. Она лежала в полуобмороке, закинув руку за голову. Он схватил и начал жарко целовать другую руку; ее пальцы ласкали его лицо. Он рывком встал и кинулся в первую комнату. Там он принялся раздеваться с лихорадочной поспешностью - так сбрасывает одежду сердобольный прохожий, завидев в реке утопающего. От сюртука отлетела пуговица и покатилась куда-то в угол, но он даже не посмотрел куда. Он сорвал с себя жилет, за ним башмаки, носки, брюки, кальсоны... жемчужную булавку для галстуха, сам галстух вместе с воротничком... Вдруг он вспомнил про наружную дверь и, шагнув к ней, повернул в замке ключ. Потом, в одной длиннополой рубахе, закрывавшей ноги до колен, бросился в спальню. Она успела переменить положение и лежала уже не поперек кровати, а головой на подушке, хотя постель оставалась неразобранной. Рассыпавшиеся волосы почти закрывали лицо. Какое-то мгновенье он стоял над ней неподвижно. Потом оперся на узкую кровать одним коленом и упал на нее, покрывая жадными поцелуями ее рот, глаза, шею. Но это сжавшееся под ним пассивное, на все согласное тело, голые ноги, прикасавшиеся к его ногам... он уже не мог ждать. Ее тело дернулось, словно от боли - как в тот раз, когда нога упала со скамеечки. Он совладал с этой инстинктивной судорогой, и ее руки обвились вокруг него, словно она хотела привязать, приковать его к себе на целую вечность, ту самую вечность, которую он уже не мыслил без нее. - Милая моя. Милая. Ангел мой... Сара, Сара... Ах, Сара... Еще несколько мгновений - и он затих. С того момента, как он поднялся с колен, чтобы заглянуть в спальню, прошло ровно девяносто секунд. Они лежали словно парализованные тем, что произошло. Застывшие в грехе, окоченевшие от наслаждения. Чарльз - его охватила не пресловутая тихая печаль, наступающая после соития, а немедленный, вселенский ужас - был как город, на который с ясного неба обрушилась атомная бомба. Все сравнялось с землей, все превратилось в прах: принципы, будущее, вера, благие намерения... Но он уцелел, он сохранил этот сладчайший дар - жизнь; и остался один-одинешенек, последний живой человек на земле... но радиоактивность вины, медленно и неудержимо, начала уже проникать в его тело, расползаться по нервам и жилам. Где-то вдали, в полутьме, возникла Эрнестина; она смотрела на него со скорбной укоризной. Мистер Фримен ударил его по лицу... они стояли, точно каменные изваяния, неподвижные, праведно-неумолимые. Он приподнялся, чтобы дать Саре отодвинуться, потом повернулся на спину и лег; она прильнула к нему, положив голову ему на плечо. Он молча смотрел в потолок. Что он натворил, Боже, что он натворил! Он теснее прижал ее к себе. Она робко протянула руку, и их пальцы снова сплелись. Дождь перестал...

[Sergey]

Желязны "Владения Хаоса" из серии "Девять принцев Амбера"

Многие описания сделаны в стиле, напоминающим гипнотические тексты из раздела Осваиваем гипноз.
Одна беда - перевод местами весьма корявый

↓↓ Отрывок1

Хотя отец и умел играть с сутью Отражений на вершине Колвира, я
никогда этого не мог. Мне для работы со смещениями требовались большие
расстояния от Амбера. И все же, зная, что это можно сделать, я чувствовал,
что мне следует попробовать. Поэтому, продвигаясь на юг по голому камню и
скалистым перевалам, где выл ветер, я пытался исказить ткань и бытие
вокруг меня, когда направлялся к Гарнату.
...Кучка голубых цветов, когда я обогнул каменный валун. Это
взволновало меня, потому что они были скромной частью моей работы. Я
продолжал налагать волю на надвигающийся мир при каждом повороте на моем
пути.
Тень от треугольного камня на моей тропе... Перемена ветра...
Некоторые из тех, что помельче, и в самом деле срабатывали.
Поворот тропы назад... Расщелина...
Древнее птичье гнездо на скальном карнизе... Еще раз голубые цветы...
Почему бы и нет? Дерево... Другое...
Я почувствовал, как мощь шевелится во мне, когда я создавал позже
изменения.

↓↓ Отрывок2

К тому времени, когда я достиг тропы, ведущей по южному склону
Колвира, характер местности уже изменился. Я смотрел на серию, скорее,
пологих склонов, чем крутых спусков, нормально отличавших дорогу. Я уже
вступил в Отражения.
Черная Дорога все еще пролегала словно черный шрам слева от меня,
когда я направился вниз, но этот Гарнат, через который она была прорезана,
был в слегка лучшем виде, чем тот, который я так хорошо знал. Контуры его
были несколько мягче из-за комьев зелени, лежащих несколько ближе к
мертвой полосе. Все выглядело так, словно мое проклятье на эту страну было
слегка ослаблено. Иллюзорное ощущение, конечно, потому что уже был не
совсем мой Амбер. "Но я сожалею о своей роли в этом, - обратился я
мысленно, полумолитвенно ко всему. - Я еду теперь исправить все это.
Прости же меня, о, дух этого места!"
Мой взгляд переместился в направлении Рощи Единорога, но она была
слишком далеко на западе, замаскированная слишком многими деревьями, чтобы
я даже мельком увидел ту священную поляну.
Когда я спускался, склон становился все более ровным, переходя в
серию пологих предгорий. Когда мы пересекли их, я позволил Звезде
двигаться быстрее, курсом на юго-запад, а потом на юг. Все ниже и ниже. В
большом отдалении слева искрилось и играло море. Вскоре на нашем пути
появится Черная Дорога, потому что я спускался на Гарнат в ее направлении.
Что бы там я не делал с Отражениями, я буду не в состоянии стереть ее
зловещее присутствие. Фактически, самый быстрый курс, по которому я мог
последовать, будет параллелен ей.
Мы, наконец, выехали на дно долины. Арденский Лес возвышался далеко
справа от меня, простираясь на запад. Необъятный и вызывающий почтение. Я
скакал далее, создавая какие мог изменения, чтобы еще дальше унестись от
дома.
Хотя я сохранял Черную Дорогу под рукой, я оставался на приличном
расстоянии от нее. Приходилось, потому что она была единственным, чего я
не мог изменить. Я держал между нами кусты, деревья и взгорки.
Тут я достиг внешних пределов и структура местности изменилась.
Агатовые прожилки... Кучи сланца... Потемнение зелени... По небу плывут
облака... Солнце мерцает и пляшет...
Мы увеличили скорость. Земля погрузилась еще ниже. Тени удлинились,
слились. Лес отступил.
Справа от меня выросла скальная стена, а слева другая...
Холодный ветер преследовал меня по неровному каньону...
Блеснули полосы слоев - красный, золотой, желтый и коричневый. Дно
каньона стало песчаным. Вокруг нас вились смерчи. Я еще больше нагнулся
вперед, когда дорога начала подыматься. Стены наклонились друг к другу,
сблизились.
Дорога сужалась, сужалась... Я почти мог коснуться любой из стен. Их
вершины сошлись. Я скакал по темному туннелю, замедляя ход, когда он
темнел... Вспыхнув, возникали фосфоресцирующие узоры. Ветер издавал
стонущий звук.
Тогда наружу!
Свет от стен ослеплял и всюду вокруг нас поднялись гигантские
кристаллы. Мы проехали мимо, следуя вверх по тропе, ведшей прочь из этого
района и через серию мшистых лощин, где лежали неподвижные, словно зеленое
стекло, маленькие, совершенно круглые озерца.
Перед нами появился высокий папоротник и мы проложили себе дорогу
сквозь него. Я услышал отдаленный шум.
Поворачиваем... Шагом... Папоротник теперь красный. шире, ниже... за
ним розовеющая вечером огромная равнина...
Вперед по бледной тропе... запах свежей земли... Далеко впереди -
горы и темные тучи... Наплыв звезд слева от меня... Быстрые брызги влаги.
В небе скачет голубая луна. Мерцание среди темных масс... Воспоминание и
грохочущий шум... Запах грозы и порыв ветра...
Сильный ветер... Тучи застилают звезды...
Яркая вилка пронзает разбитое дерево справа от меня, превращая его в
пламя... Ощущение зуда... Запах озона... Слой воды на мне... Ряд огней
слева от меня...
Лязг по уличной мостовой... Приближается странная машина...
Цилиндрическая, пыхтящая... Мы избегаем друг друга... Меня преследует
крик... В освещенном окне лицо ребенка... Лязг... Плеск... Фасады
магазинов и домов... Начинается дождь, замирает, исчезает... Подымается
туман, задерживается, густеет, пронизывается жемчужинами растущего света
слева от меня...
Местность смягчается, становится красной... Свет в туманной мгле
делается ярче... Новый ветер сзади, потепление... Воздух разламывается...
Бледно-лиловое небо... Оранжевое солнце несется к полудню...
Содрогание! Вещь не мной созданная, совершенно непредвиденная...
Земля под ногами двигается, но дело не только в этом.
Новое небо, новое солнце, ржавая пустыня, где я только что оказался -
все они расширяются и сжимаются, тают и возвращаются. Доносится звук
треска, и при каждом таянии мы со Звездой оказываемся в одиночестве, среди
белого ничто - персонажи без декораций.
Мы ступаем по ничему. Свет льется отовсюду и освещает только нас. Мои
уши заполняет постоянный треск, словно начавшийся весенний ледоход на
русской реке, рядом с которой я однажды проезжал. Звезда, прошедшая много
Отражений, издает испуганный звук.
Я оглядываюсь вокруг. Появляются расплывчатые очертания, проясняются,
становятся четкими. Мое окружение восстановилось, хотя судя по его виду
кое-что смыто. Из мира выкачали кусочек.
Мы делаем крюк, мчась к невысокому холму, поднимаемся на него,
останавливаемся, наконец, на его вершине.
Черная Дорога. Она, кажется, тоже изменила свое естество - но даже
больше, чем все остальное. Она рябит под моим взглядом, кажется почти
волнообразной, когда я слежу. Треск продолжается, становится громче...
С севера приходит ветер, сперва мягкий, но нарастающий в силе.
Поглядев в том направлении, я вижу образовавшуюся массу темных туч.
Я знаю, что должен гнать, как никогда не гнал раньше. Крайности
разрушения и созидания происходят в месте мной посещенном - когда? Не
имеет значения. Волны двигались из Амбера, и это тоже могло исчезнуть - а
вместе с ним и я. Если отец не сможет все снова собрать? Я тряхнул
поводьями. Мы поскакали на юг.
Равнина... Деревья... Несколько разбитых зданий... Быстрее... Дым
легкого пожара... Стена пламени... Исчезли... Желтое небо... Синие
облака... Пролетает армада дирижаблей... Быстрее...
Солнце падает словно кусок раскаленного железа в ведро с водой,
звезды становятся полосками... Бледный свет на прямой тропе... Звуки
изменяют тон от темных пятен, вой... Свет ярче, перспектива туманней...
Серое, справа от меня, слева... Теперь ярче... Перед моими глазами ничего
нет, кроме тропы, по которой скачу... Вой возрастает до визга... Формы
сталкиваются... Мы скачем по туннелю Отражения... Он начинает вращаться...
Поворот, поворот... Только дорога реальна... Миры уходят... Я
освободил свое управление окружающей обстановкой и скачу теперь под
напором самой энергии, нацеленной только на то, чтобы удалить меня от
Амбера и швырнуть к Хаосу. На мне ветер, а в ушах моих крик... Никогда
раньше я не доводил свою власть над Отражениями до предела... Туннель
становится гладким и бесшовным, как стекло... Я чувствую, что скачу в
вихрь, водоворот, сердце торнадо... Звезда и я залиты потом... Мною
овладевает дикое ощущение бегства, словно меня преследуют... Дорога
сделалась абстрактной... В глазах у меня резь, когда я пытаюсь сморгнуть
пот... Я не могу так долго скакать... Возникает биение в основании моего
черепа...
Я мягко натягиваю поводья и Звезда начинает замедлять свой бег...
Стены моего туннеля из света становятся зернистыми... Скорей, пятна
серого, черного, белого, чем однообразие оттенков... Коричневое... Чуть
голубое... Зеленое... Вой, гул, громыхание... Тает... Ветер слабее...
Силуэты появляются и исчезают...
Все медленней, медленней...
Нет никакой тропы. Я скачу по мшистой земле. Небо - голубое. Облака -
белые. У меня сильно кружится голова. Я натягиваю поводья.
Я был потрясен, когда опустил взгляд. Я стоял на краю игрушечной
деревни. Дома, которые я мог бы поместить на ладони, миниатюрные дороги,
ползущие по ним крошечные машины...
Я оглянулся назад. Мы раздавили множество этих мелких жилищ. Я
огляделся кругом. Слева их было меньше. Я осторожно повел Звезду в этом
направлении и продолжал двигаться, пока мы не покинули этого места. Я
чувствовал себя плохо из-за этого - чтобы это ни было - кто бы тут не
обитал. Но я ничего не мог поделать.
Я снова двинулся, проходя через Отражения, пока не вышел к тому, что
казалось покинутым карьером, под зеленоватым небом. Здесь я почувствовал
себя потяжелевшим. Я спешился, напился, прошелся немного пешком.
Я глубоко вздохнул поглощавший меня влажный воздух. Я был теперь
далеко от Амбера, так далеко, как только можно за это время пути к Хаосу.

↓↓ Отрывок3

Мы снова тронулись в путь.
...По ландшафту, где небо белело, тогда как земля - темнела. Затем
земля вспыхнула, а небо стало черным. Потом наоборот. И снова.
...С каждым шагом эффект смещался и, когда мы двинулись быстрее, он
вырос в стробоскопическую серию слайдов вокруг нас, постепенно перерастая
в дергающийся мультфильм, а затем до гиперактивного качества немого
фильма. Наконец, все стало неразличимым.
Мимо промелькнули точки света, словно метеоры или кометы. Я начал
испытывать ощущение пульсации, как от космического сердцебиения. Все
вокруг меня начало поворачиваться, словно я попал в вихрь.
Что-то выходило не так. Я, кажется, терял контроль. Может быть,
последствия отцовских действий уже достигли района Отражений, через
которые я проходил? Это казалось маловероятным. И все же...
Звезда споткнулась. Я вцепился, когда мы повалились, не желая
разлучаться в Отражениях. Я ударился плечом о твердую поверхность и с миг
лежал там оглушенный.
Когда мир снова сошелся вокруг меня, я сел и огляделся. Преобладали
однообразные сумерки, но звезд не было. Вместо этого в воздухе плыли и
парили большие скалы разных форм и размеров. Я поднялся на ноги и
огляделся по сторонам.

↓↓ Отрывок4

...Под нависшим выступом молочное небо переходит на другой стороне в
жемчужное.
Я скакал до тех пор, пока зелень не стала голубоватой, пока каньон не
поднялся, встретившись с лавандовой равниной, где катились оранжевые
камни, когда земля тряслась под нами в такт с перестуком копыт. Я
перебрался туда - под кружащиеся кометы, выехав к берегу кроваво-красного
моря в место тяжелых запахов. Я скакал, и большое зеленое солнце и
маленькое бронзовое убрались с неба, когда я поехал по этому берегу, в то
время как скелетные флоты сталкивались, а змеи из глубин кружили рядом с
их судами с бордовыми и голубыми парусами. Камень на мне пульсировал и я
черпал силы из него. Пришел дикий ветер и понес нас по небу с медными
облаками над воющей пропастью, простирающейся, казалось, до бесконечности,
с черным дном, искрящимся, испаряющим неприятные запахи...
За моей спиной беспрестанные раскаты грома... Перед нами - изящные
линии, словно кракелюры старой картины, наступающие отовсюду... Преследует
холодный, убивающий ароматы ветер... Трещины расширяются, чернота течет,
заполняя... Мчатся темные полосы, вверх, вниз, обратно по себе...
Раскинута сеть, труды великана, невидимого паука, ловящего целые
миры...
Вниз, вниз и вниз... Снова на землю, сморщенную и кожистую как шея
мумии... Наш пульсирующий переход безумен... Последний вздох отца? Теперь
прибавить скорость и прочь...
Сужение линий до тонкости граверных, тающих затем в жаре трех
солнц... И еще быстрей...
Всадник приближается... Рука к рукояти одновременно с моей
собственной... Я... Я сам возвращаюсь обратно? Мы одновременно отдаем
честь... Сквозь друг друга каким-то образом, воздух словно пленка воды,
что высыхает мгновенно. Какой-то эффект зеркала Кэррола, Рембы, Тир-на
Ног-та... И все же далеко, далеко влево от меня извивается черная штука...
Мы едем по дороге... Она ведет меня дальше... Белое небо, белая земля и
никакого горизонта... Перспектива без солнца и облаков... Только та черная
нить вдалеке, да сверкающие повсюду пирамиды, массивные, расстраивающие...
Мы устаем. Мне не нравится это место... Но мы обогнали преследующий
нас процесс, чем бы он ни был. Натягиваю поводья. Я устал, но ощущаю в
себе странную жизненную силу. Она, казалось, словно поднималась из моей
груди... Камень. Конечно...
Я сделал усилие снова зачерпнуть этой жизненной силы. Я почувствовал,
как она растекается по моим членам, едва останавливаясь на моих
конечностях...
Я потянулся и наложил свою волю на свое бесцветное и геометрическое
окружение. Они начали изменяться.
Возникло движение. Пирамиды перемещались, темнея на ходу. Мир
перевернулся вверх тормашками, а я стоял на нижней стороне облака,
наблюдая, как мелькают надо мной ландшафты.
Свет заструился мимо меня вверх от золотого солнца у меня под ногами.
Это тоже прошло и перистая почва потемнела и пошла вверх горящая вода,
разъедая проходящую сушу. Молнии прыгали вверх, разя мир над головой,
ломая его на части. Местами он дробился и куски его падали вокруг меня.
Они начали кружиться, когда прошла волна тьмы. Когда снова появился
свет, на этот раз голубоватый, он не имел никакого точечного источника и
не вырисовывал никакой земли.
...Золотые мосты через пустоту, всю в длинных лентах, одна из них
мелькнула под нами даже сейчас. Мы летим вдоль ее русла, стоя некоторое
время недвижимо, как статуя.
...Это продолжается, наверно, век. Явление, родственное дорожному
гипнозу проходит через мои глаза, опасно убаюкивая меня.
Я делаю все, что могу, чтобы ускорить наш переход. Проходит еще
век...
Наконец, далеко впереди, сумеречное, туманное пятно - наша конечная
цель, растущая, несмотря на нашу скорость, очень медленно.
К тому времени, когда мы, наконец, добираемся до него, он гигантский
остров в пустоте, заросший лесом из гигантских металлических деревьев...
Я останавливаю движение, принесшее нас в такую даль, и мы двигаемся
вперед своими собственными силами, вступая в этот лес. Трава хрустит у нас
под ногами, словно алюминиевая фольга, когда мы проезжаем среди этих
деревьев. Вокруг меня висят странные плоды, бледные и сияющие. Нет никаких
явно издаваемых зверями звуков. Пробираясь вглубь, мы выезжаем на
небольшую поляну, по которой течет ручей ртути. Тут я спешиваюсь.

[Che]

Ю. Мориц

Особенно зимним утром, собирая себя в букетики
Из незабудок, ландышей и заповедных трав,
Когда в снегу по колено мрамор лёгкой атлетики
Делает бег на месте, одежду с себя содрав,

Особенно в это время, когда арабика пенится
И кофеварка медная на медленном дышит огне, -
Память становится острой и мстит, как беглая пленница,
И может убить, но кофе надобно ей, как мне,

Особенно в полумраке, где пахнет водой и окнами,
И так медленно вспоминаешь – какое число и день?..
Вспоминаешь всеми волокнами, всеми глазами мокрыми,
А день на глазах кончается, и венчается с тенью тень,

Особенно там, где блещут цветные снега и звёзды,
Зеленовато-синие, лиловые с желтизной,
А память лёгкой атлетики выбегает на свежий воздух,
Её стрелы, диски и дротики – это я, и никто иной.

[Zmij_Gorynytch]

Сперва они пытаются отодвинуть засов, но он словно врос в заржавелые кольца – и ни с места, точно кто-то с силой привалился к двери со стороны улицы. Тогда один из них налегает на дверь и толкает ее; от каждого удара комната наполняется треском дерева, скрипом ржавых петель, визгом сросшихся от времени запоров, и дверь с протяжным хрустом потревоженного дерева и железа раскрывается, такая огромная, что в нее пройдут два человека – один на плечах другого. Прежде чем мы успеваем сообразить, что происходит, в комнату задом влетает свет, могучий и ослепительный, – он лишился опоры, которая поддерживала его двести лет с силой двухсот быков, – и падает навзничь, волоча за собой в беспорядочном падении тени вещей. Люди обозначаются резко, как молния в небе, шатаются, и мне кажется, если бы они не держались друг за друга, свет сбил бы их с ног.

Когда раскрывается дверь, где-то ухает сыч. Теперь мне видна улица. Белая горячая пыль. Несколько мужчин, привалясь к стене напротив, стоят, скрестив руки, и глядят в нашу сторону. Опять слышен сыч, и я спрашиваю маму: «Слышишь?» Она отвечает, что да, должно быть, три часа. Но Ада говорила мне, что сычи ухают, когда чуют запах покойника. Только я хочу сказать это маме, как раздается громкий удар молотка по шляпке первого гвоздя. Молоток бьет, бьет и вгоняет гвоздь целиком; отдыхает секунду и снова бьет. Он наносит дереву одну за другой шесть ран, и потревоженные доски жалобно ноют, а мама, отвернувшись, глядит через окно на улицу.

Габриэль Гарсия Маркес - Палая листва

[Таня Орликова]

Линор Горалик и Сергей Кузнецов "Нет".

я обязательно напишу тебе когда нибудь письмо такого содержания:
лис
лис лис лис лис лис
лис лис лис лис лис
лис лис лис лис лис
лис
лис
лис
ты не расставляй в нем интонации, если я его напишу
это не зов и не упрек, и не еще что нибудь, это просто я скучаю по тебе, по тебе, по возможности шептать тебе в ухо: «лис лис лис лис лис», по возможности слышать, как ты смеешься, говоришь: щекотно
послушай, я сейчас о серьезном
пожалуйста, береги себя. Я знаю, я говорю это каждый раз, но сейчас я очень серьезно говорю: Лис, ради бога и ради меня, береги себя, пожалуйста, береги себя. Я знаю все твои песенки: Россия — совершенно европейская страна, да. Только ты предупреждаешь меня, что откуда нибудь у тебя может не быть никакой связи, кроме интернета. Я спросила на работе, есть ли у нас старый интернет, показала то, что ты прислал про протоколы. Они говорят: да, есть, мы тебе покажем где, но только ты учти — это какая то дикая система, что, другого способа нет? Говорят: откуда он тебе пишет, из Бирмы? Нет, говорю, из совершенно европейской страны
не сердись
я просто волнуюсь
прости меня послушай
я хочу тебя совершенно невыносимо я хочу, чтобы ты медленно в меня входил медленно, по сухому
чтобы я чувствовала, как ты пробираешься во мне с трудом
и понимала, что вот так я впускаю тебя в себя, в свое тело
в свою жизнь
медленно и трудно
но с любовью и с желанием
всего
я боюсь, что у тебя ничего не получится
в смысле, по сухому
я мокрая даже сейчас
когда просто представляю себе
я люблю тебя».

[Lana Forest]

.....
То было ночью Сант–Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
...Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковая завеса,
раскромсанная ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа.
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...
Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало.
И я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете...

Федерико Гарсиа Лорка

[Lana Forest]

Сообщение от Экзисто

Дэвид Герберт Лоуренс. Любовник леди Чаттерли
......

.
Это, конечно, the best. Особенно на английском.

[Элегия]

В первые несколько лет после назначения на должность доцента в Париже-III в моей половой жизни не наметилось никакого заметного прогресса. Я продолжал из года в год спать со студентками своего факультета – и тот факт, что я был их преподавателем, мало что менял. Разница в возрасте между мной и этими студентками поначалу была, надо сказать, совсем ничтожной, и лишь постепенно появился оттенок запретности, скорее вследствие повышения моего университетского статуса, нежели реального или пусть даже чисто внешнего старения. В сущности, я извлекал максимальную выгоду из исконного неравенства между нами, заключающегося в том, что старение мужчины крайне медленно снижает его эротический потенциал, тогда как у женщин крушение происходит на удивление стремительно, всего за несколько лет, а то и месяцев. Теперь, как правило, я сам прекращал все романы в начале учебного года, и только этим на самом деле мое нынешнее положение и отличалось от студенческих лет. Мое поведение вовсе не было продиктовано каким-то донжуанством или безудержной склонностью к распутству. В отличие от моего коллеги Стива, преподававшего параллельно со мной литературу XIX века на первом и втором курсе, я не бросался в первый же день занятий алчно изучать «новые поступления» первокурсниц (в своей вечной толстовке и кедах Converse Стив напоминал мне этим расплывчато-калифорнийским стилем Тьерри Лермитта в «Загорелых», выходящего из бунгало, чтобы посмотреть на прибывших в клуб свеженьких курортниц). Подружек своих я бросал вообще-то от уныния и усталости: мне просто было уже не под силу продолжать отношения, и я пытался, как мог, обезопасить себя от разочарований и отрезвления. В течение года я мог пересмотреть свое решение под влиянием внешних и весьма анекдотических факторов вроде мини-юбки.
А потом и это прекратилось. Я расстался с Мириам еще в конце сентября, на дворе уже был апрель, учебный год подходил к концу, а я так и не подыскал ей замену. Став профессором, я достиг пика своей академической карьеры, но одно к другому отношения все-таки не имело. Правда, вскоре после разрыва с Мириам, когда я встретился с Орели, а потом с Сандрой, мне открылась некая иная взаимосвязь, тревожная, малоприятная и дискомфортная. Потому что, время от времени мысленно возвращаясь к этому, я вынужден был признать очевидное: у меня с моими бывшими девушками оказалось гораздо больше общего, чем мы думали, и эпизодические совокупления, не вписанные в долгосрочную перспективу совместной жизни, в итоге разочаровывали и их, и меня. В отличие от них, я ни с кем не мог это обсудить, ибо личная жизнь не входит в разряд тем, допустимых в мужском обществе: мужчины охотно говорят о политике, литературе, финансовых рынках и спорте, кому что; но о личной жизни будут хранить молчание до последнего вздоха.
Может быть, старея, я не избежал, скажем так, мужского климакса? Это было не лишено смысла, и я решил для очистки совести потратить свои вечера на Youporn, ставший за эти годы самым посещаемым порносайтом. Результат, более чем обнадеживающий, не заставил себя ждать. Youporn отзывался на фантазмы нормальных мужчин, населяющих нашу планету, и я оказался – что подтвердилось в первые же минуты – самым что ни на есть нормальным мужчиной.

Мишель Уэльбек
Покорность

[Элегия]

Любовь легко поддаётся определению, но редко возникает в череде наших существований. Благодаря собакам мы воздаём должное любви, самой её возможности. Что есть собака, если не устройство для любви? Ей дают человека и возлагают на неё миссию любить его; и каким бы мерзким, гнусным, кособоким или тупым он ни был, собака его любит. Эта её особенность вызывала у человеческих существ прежней расы такое изумление и потрясение, что большинство — в этом сходятся все свидетельства — в конце концов начинали отвечать собаке взаимностью. Таким образом, образом, собака являлась устройством для любви с обучающим эффектом, который, однако, имел место только применительно к собакам и никогда — к другим людям..


Честно говоря, ум в сексуальных отношениях — вещь довольно бесполезная, и нужен он в основном для того, чтобы понять, в какой именно момент стоит положить руку мужчине на член в общественном месте.
Мишель Уэльбек Возможность острова

[Элегия]

Вся она была атласная, пышно-плотная, без единого изъяна, без единой лишней складки, полтораста фунтов двадцатилетней лакомой плоти, и еще изумрудные глаза, светящиеся изнутри, и еще большой влажный рот и ровные белые зубы, и еще вороные волосы, блестящие под солнцем, небрежно брошенные на одно плечо, и солнце так и ходило по ней, переливаясь с плеч на живот и на бедра, оставляя тенимежду почти голыми грудями. <...> Просто уму непостижимо: такая роскошная баба, век бы с ней любился, а на самом деле — пустышка, обман, кукла неживая, а не женщина. Как, помнится, пуговицы на кофте у матери — янтарные такие, полупрозрачные, золотистые, так и хочется сунуть в рот и сосать в ожидании какой-то необычайной сладости, и он брал их в рот и сосал, и каждый раз страшно разочаровывался, и каждый раз забывал об этом разочаровании — даже не то чтобы забывал, а просто отказывался верить собственной памяти, стоило ему их снова увидеть.
Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий «Пикник на обочине»

[DENYA]

Кингсли Эмис "Счастливчик Джим"

– «Он летел по склону вниз, девяносто миль он делал в час. Тут раздался страшный свист… – пел Диксон. – Он лежал среди обломков, не оставив нам потом ков…»

Диксон замолчал, отдуваясь. Не такое уж это легкое дело – тащиться по пыльной песчаной дороге к дому Уэлчей, особенно если ты основательно нагрузился пивом. В сгустившихся сумерках мечтательная улыбка расплылась по его лицу – он припомнил и вновь пережил восхитительное мгновение, когда часы показали десять. Это было упоительно, как явление подлинного искусства, как чья-то неожиданная ласка и доброта. Это был почти неземной, божественный, захватывающий душу восторг. Поспешно проглотив последнюю, как он считал, за этот вечер пинту пива, Диксон вдруг заметил, что официанты все еще разносят кружки, и за средними столиками продолжают пить пиво, и что народу в пивной все прибывает, и лица у всех спокойные, безмятежные, и что еще один шестипенсовик упал со звоном в кассу биллиардного стола. Полное озарение сошло на него в ту минуту, когда бармен в белой куртке, согнувшись в три погибели, втащил за стойку еще две корзины пива. Этот маленький поселок находился в другом графстве, и здешние пивные – в отличие от пивных Университетского городка и ресторана, в котором он был с Маргарет, – работали в летний период не до десяти, а до половины одиннадцатого, а летний период уже официально вступил в свои права. Восторг, испытанный им в эту минуту, не поддавался описанию. Лишь с помощью нескольких новых паломничеств к стойке бара мог он хоть отчасти выразить судьбе свою признательность. В результате он истратил значительно больше денег и выпил значительно больше пива, чем мог себе позволить. И все же он не испытывал ничего, кроме блаженного умиротворения и довольства.

Больно стукнувшись о столб ворот, он сделал зигзаг и по мощеной дорожке начал потихоньку подкрадываться к дому.

***
Едва ли кто-нибудь заглянет в такой час в концертный зал, решил Диксон. Но так или иначе, все равно придется рискнуть. Он ощупью добрался до кресла, осторожно сел, откинулся на спинку, закрыл глаза и с удовлетворением услышал, как за окнами взревел мотор и машина Уэлча покатила по дороге. Но уже в следующую секунду ему показалось, что он переворачивается вверх тормашками и одновременно выворачивается наизнанку. Он открыл глаза и состроил трагическую гримасу. Да, эта последняя пинта была явно лишней. Он встал с кресла и принялся подпрыгивать на месте, резко взмахивая руками, – упражнение, которому его обучили, когда он служил в летных частях. Пятисот скачков в соединении со взмахами рук прежде всегда было достаточно, чтобы в голове прояснилось. Однако на этот раз уже на сто восьмидесятом скачке он почувствовал, что тяжелая и мутная голова куда приятнее дальнейших скачков. Надо было двигаться дальше.

***
Среди бутылок коньяка, пива и сидра, стоявших на полке, он отыскал бутылку портвейна. Это была та самая бутылка, из которой вечером Уэлч налил ему такую микроскопическую порцию вина, что Диксон не сразу понял – в шутку это или всерьез. Надпись на этикетке была на каком-то романском языке, а дальше – по-английски. Очень хорошо – и не английский и не иностранный напиток! Пробка выскочила с праздничным новогодним звуком, и Диксону вдруг нестерпимо захотелось орешков с изюмом. Он основательно приложился к бутылке. Часть вина прохладно-холодящей струйкой потекла по подбородку и за воротник. Бутылка была на три четверти полной, когда он запрокинул ее над головой, и оказалась на три четверти пустой, когда он отнял ее ото рта. Он с шумом поставил ее обратно на полку, вытер рот дорожкой, постланной на буфете, и, ощутив себя на верху блаженства, беспрепятственно добрался до своей спальни.
***
В ванной комнате ему вдруг стало хуже. Невзирая на прохладу весенней ночи, пот катился с него градом. Он немного постоял перед умывальником, стараясь разобраться в своих ощущениях. Ему казалось, что желудок у него страшно раздуло и он стал непомерно тяжел. Свет электрической лампочки меньше всего был похож на электрический свет, а превратился в какой-то мглистый фосфоресцирующий газ, и по комнате от него словно разливалось жужжание. Диксон открыл холодный кран и наклонился над раковиной. После этого ему уже с трудом удалось подавить желание наклоняться все ниже и ниже и всунуть голову между кранами. Он сполоснул лицо, снял бакелитовую кружку со стеклянной полки над раковиной и выпил довольно много воды. Это несколько освежило его, но вместе с тем оказало еще какое-то действие. Какое – он не разобрал. Он вычистил зубы, употребив колоссальное количество пасты, снова сполоснул лицо, снова наполнил кружку водой и съел еще немного пасты.

Возле своей кровати он остановился в раздумье. Ему казалось, что лицо у него стало необыкновенно тяжелым, словно под кожу в разных местах были вшиты мешочки с песком, которые оттягивали мясо от костей. А впрочем, никаких костей словно бы и не существовало. Внезапно он почувствовал себя очень худо и тяжело, с содроганием вздохнул. У него появилось такое ощущение, словно кто-то проворно подскочил к нему сзади и натянул на него водолазный костюм – невидимый и мягкий, как вата. Он тихонько застонал. Уж хуже этого, кажется, быть не могло.

Он начал укладываться в постель. Четыре уцелевшие сигареты – неужто он в самом деле выкурил двенадцать сигарет за этот вечер? – лежали в бумажной пачке на полированном столике у изголовья кровати, рядом со спичками, бакелитовой кружкой с водой и пепельницей, которую он взял с каминной полки. Закинув одну ногу «а постель, Диксон обнаружил, что не в состоянии сразу проделать то же и с другой ногой, и только тут понял, как подействовала на него выпитая вода – он снова был пьян. Он улегся в постель, и тотчас ему стало ясно, что именно это действие воды и было основным, а освежающий эффект – второстепенным. На качающейся каминной полке стояла небольшая фарфоровая статуэтка – Будда в знакомой традиционной позе. Может быть, Уэлч поставил ее сюда, чтобы напомнить ему о преимуществах созерцательной жизни? Если так, то его нравоучение запоздало.

Диксон протянул руку, дернул за болтавшийся у него над головой шнурок и выключил свет. И тотчас нижний правый угол комнаты начал вздыматься вверх вместе с правым углом кровати, которая как бы стремилась перевернуться, оставаясь вместе с тем в прежнем положении. Диксон сбросил с себя одеяло и сел, свесив ноги. Комната была неподвижна. Посидев немного, Диксон снова закинул ноги на постель и вытянулся. Комната начала опрокидываться. Он спустил ноги на пол. Комната застыла в неподвижности. Диксон закинул ноги на кровать, но не лег, а продолжал сидеть. Комната опрокидывалась. Он спустил ноги с постели – все кончилось. Он закинул одну ногу на кровать.

Началось. Да еще как! Кажется, в любую минуту с ним может произойти катастрофа. Хрипло бранясь, Диксон взбил повыше подушки, привалился к ним, полусидя, полулежа, и наполовину свесил ноги с кровати. И в этом положении ему кое-как удалось погрузиться в сон.