Сергей Кургинян, политолог:

Эпоха пиара – а слово "пиар", public relation, стало всеобъемлющим, – эпоха политтехнологий, действительно поставила под вопрос подлинность. Первыми, кто это обнаружили и в значительной степени раскрутили, были постмодернисты. Они ввели понятие "симулякр", т.е. форма, которая не имеет содержания. Или понятие "практикабль". Практикабль – это как декорации на сцене. Они же не призваны быть домом. Вы должны вообразить себе дом. С одной стороны театральная стенка похожа на дом, а сзади нее ходят рабочие и что-то таскают.

Итак, возникло это общество спектакля, общество декораций, общество симулякров, общество, в котором непонятно, что такое видимость, а что такое сущность.

"И нам уже важней казаться

И нам уже не важно быть..."

Вопрос встал о бытии как подлинности. А я есть? Произошло стирание граней между видимостью и сущностью, между формой и содержанием. Что уловили постмодернисты, которые сказали, что подлинности нет вообще? Раз нет метафизики, то нет подлинности. Нет жертвы – за что я готов пожертвовать жизнью? Вот это и есть некая черта подлинности. Человек идет и жертвует жизнью за что-то. И в тот момент, когда он это делает, он показывает, что это его подлинная цельность. А иначе зачем он это сделал? За что умерла Жанна д`Арк? Зоя Космодемьянская? Александр Матросов? Когда из жизни исчезает категория подвига, то подлинность теряется.

Если говорить о том, где это берет истоки, то это, конечно, реакция на нацизм на Западе. Когда началась денацификация – ее проводили последователи Франкфуртской школы и параллельно всякого рода писатели. Писатели решили, что надо убрать героя. Вообще! Что любой герой – это негодяй. Что каждый герой рано или поздно станет нацистом, приведет к диктатуре. Но тогда я хотел бы спросить – а что такое мир без героев?

Мир без героев – это очень интересная конструкция.

Вот дверь. Она запечатана. И сказано – к этой черте не подходить. А на большой зеленой полянке перед дверью пасутся овцы. И кушают травку. И они не понимают, почему они не могут переступить черту. Ведь там самая вкусная травка! Ее долго не щипали! И они медленно-медленно подбираются к двери. Наконец, они подбираются к двери вплотную и какая-нибудь особо наглая овца хвостиком так – бах! по печати. Печать слетает, дверь распахивается – и оттуда вылезает чудовище. Самое справедливое, что есть в мире, это то, что первой оно пожирает эту наглую овцу. Потом оно начинает жрать всех подряд. И должен выйти кто-то, кто сразится с чудовищем. И загонит его назад за дверь. И снова ее запечатает. И снова проведет черту, чтобы овцы туда не залезали.

И как пелось в советской песне: "Все опять повторится сначала...". Такое "вечное возвращение" Ницше. И опять овца подберется к печати...

Рано или поздно возникнет ситуация, когда герой скажет: "Нет, не хочу больше с чудовищем сражаться!". У Борхеса есть сюжет, когда Тесей говорит: "А знаешь, Ариадна, Минотавр-то почти не сопротивлялся!". Но это один сюжет. А вы представьте себе Тесея, договорившегося с Минотавром? Сказавшего: "А на фиг нужно?! Пусть он жрет сколько угодно этих... падаль эту... "Что значит человек, когда его желанья – еда и сон?"

Вторая часть этой проблемы – это бесконечная экспансия материального. Денег. Шедевром, на что не осмеливался никогда и никто, являются воспоминания Козырева. О том, что был Совет Безопасности, на котором все они думали, какую национальную идею им избрать. Должна же быть какая-то? Ну, не коммунистическая, так какая? Наконец, они решили, что любая идея приведет к диктатуре. И тогда они сказали: "Пусть деньги будут русской национальной идеей". Это я цитирую близко к тексту. Значит, сидели, понимаете кто, да?.. силовики наши и прочие, при Ельцине, и решили – деньги будут национальной идеей. Вот формула "Деньги как национальная идея" тождественна созданию криминального государства.

Потому что идея – из сферы нематериального, невещественного. Мир держится только тогда, когда есть что-то, что вы не можете продать. Нет, преуспеяние – совсем не грех. Человек должен иметь средства для реализации каких-то своих планов, каких-то человеческих удовольствий и всего прочего, но нельзя переходить грань. Нельзя забывать, что именно НЕ продается. Честь не продается, дружба не продается, любовь не продается, ребенок не продается, мать не продается, Родина не продается. Есть что-то не товарное. Пока оно есть, мир существует и есть проект "Человек". Но это и значит, что есть подлинное. Подлинное то, что вы не продаете, на что вы не пойдете. "Поцелуй мне прилюдно ноги за миллион долларов!" – "Я не буду!". Правильно-то, когда и не прилюдно. Есть культура стыда. Я не буду, я потеряю лицо.

Есть такой знаменитый апокриф, я не знаю, насколько он правдив, мне его довольно крупные люди рассказывали. Я-то думаю, что он правдив, но может быть, и нет. Разговор между Хрущевым и Мао Цзедуном. Хрущев говорит: "У нас произошло разоблачение культа личности Сталина. Вы тоже разоблачите культ личности Сталина". Мао говорит: "А мы не будем". – "Как не будете? Да мы вам денег подкинем, техники подкинем. И у нас будут хорошие отношения". Мао говорит: "Не будем. Мы потеряем лицо. А если мы потеряем лицо, мы потеряем власть".

В этом смысле гигантским испытанием было то, что произошло с перестройкой. Сейчас попробую объяснить так. Вот вы держите в руке платочек. И вы говорите: "Это великий платочек! Это замечательный платочек! Это самый лучший платочек в мире! Это единственный платочек, за который надо умирать! За него надо умирать в Анголе, на Кубе, во Вьетнаме, где угодно! Мы так любим этот платочек! Мы его так любим, что перебили 10 миллионов собственного населения!" И так далее, и тому подобное. А потом... Потом вы смотрите на этот платочек и говорите: "А это что за тряпка-то?" и бросаете его походя на землю.

И вот это жест – он не бесплатный. Это жест разрыва со своими мертвыми. С теми, кто умер за это. В религиозном смысле это, конечно, продажа первородства за чечевичную похлебку. А по-другому... в этот момент с вами что-то происходит. Есть люди, которые называют это разрывом связей с эгрегором. Уходит энергия, вы уже ничего не можете, вы себя ощущаете какой-то падалью, вам все время хочется компенсировать какую-то внутреннюю пустоту. Чем, бог знает...

А платочек назывался коммунизм. Хороший он был или плохой – это не имеет никакого значения! Он был чем-то, во имя чего творились большие дела, чем жили, горели, умирали, страдали, мучались и все прочее.

Можно было посмотреть на него и сказать: "Боже мой, я вдруг понял, что это кровавый платочек! Там два пятна! Это же не тот платочек, о котором я думал! Как же я ошибался!" Но его нельзя походя выкинуть! За колбасу и за что-нибудь еще. Это поругание мертвых.

И вот это есть путь к неподлинности. Вы вдруг показываете, что у вас нет метафизики. А когда нет метафизики, то и вас нет. И когда меня спрашивают: "А какую стратегию я должен проводить? Посоветуйте мне. У меня корпорация – телевизионная или какая-нибудь другая – как мне идти?", - я отвечаю: "А вы покажите, что вы есть". Докажите мне, что вы есть! Потому что если вы абсолютно пластичная масса, не субъект, а субстанция, из которой можно лепить что угодно. и для которой есть только сумма обстоятельств, то у вас не может быть стратегии! У вас нет идеала, у вас нет цели!

Вот начинаются переговоры. Садятся люди. С чего они начинают, по большому счету? Они показывают, ЧТО именно они НЕ УСТУПЯТ. И если один говорит: "А вот это мне отдайте!", то другой говорит: "А пошел ты! Поднять самолеты в воздух!" – "Как, вы прямо вот так?" – "Да, вот так! Вот это я не отдам!". Когда Рейган говорил: "Пусть мои дочери лучше умрут, чем окажутся в объятиях безбожного коммунизма", то важно было не то, как он оценивает коммунизм. Он говорил: "Пусть мои дети лучше умрут..." Он обнажал подлинность! Он был простой, немножко дурной и немножко сумасшедший человек, но в нем было что-то подлинное. И в этом пьяном Буше было какое-то содержание, какая-то подлинность. Он там себе верил, что он Ричард Львиное Сердце... из детских рассказов. Больше он верил или меньше – неважно.

В том, что происходит сейчас в Америке, я не вижу ничего подлинного. Мне кажется, что все симулякр. Мир движется в сторону потери подлинности. Вот у американцев есть мечта, что они – Град на холме. Они ее не продадут, как первородство за чечевичную похлебку? Они – есть. Нету этого – ничего нет. Когда ислам говорит: "Вот наши шахиды! И мы умрем за дело ислама!" – он пытается подтвердить свою подлинность.

Мир сейчас стоит в зоне проблематизации подлинности. И ничто ее так не проблематизирует, как телевидение, конечно. В этом смысле, создание телевидения и есть, в каком-то смысле, начало конца Истории. Огромна здесь и роль спецслужб, и многого другого.

Это огромная проблема, и не очень понятная многим. Людям все время кажется, что они есть – они путают свое тело со своим Атманом, со своим духом. "Как это меня нет? Вот же я!". Нет, это ты мне свое тело показываешь, а ты покажи свой Дух.

Вот постмодернисты говорят, что Духа нет вообще, что проект "Человек" окончен, что эпоха подлинности завершилась. В политике это близко к правде.

Конечно, если подлинность завершится вообще, не будет ничего.

Но посмотрим, посмотрим. Возможно, она выйдет на поверхность, эта подлинность, возможно, она просто прячется до времени. И мы ее увидим. Может быть, она будет страшной. Но ничего страшнее ее отсутствия нет.