Рыжий Кот
28.03.2007, 16:04
Давно искал в журналах (ЗнСила), и-нете, в своих архивах и, наконец, нашёл. Поскольку первичная ссылка не работает, поместил на ej (http://forum.ej.ru/showthread.php?p=545742#post545742).
В двух следующих блоках размещён сам текст.
ТРИАДЫ–I
XX век часто именуют веком социальных экспериментов, и наверное, это так и есть. Сейчас, на исходе века, можно уже посмотреть и на результаты. Отрешиться от привычных предвзятостей и попробовать увидеть.
Ограничимся Европой, которую мы понимаем лучше, и попробуем взглянуть крупномасштабно, не входя в исторические подробности. Под социальными экспериментами века, как правило, понимают различные способы устроения нового образа жизни, называемого социализмом, который обычно возводят к учению Маркса. Мы так и будем исходить из того, что в канун Второй мировой войны в России устойчиво сложилась некая особая форма социализма, которую позже удачно назвали «реальным социализмом».
После Второй мировой войны в Восточной Европе, в зоне боевых действий Красной Армии, под очевидным воздействием российского образца ряд народов также принял социалистический образ жизни, причем именно в форме реального социализма. Это принятие не было однородным и безусловным. Хотя в конечном счете социализм в своей реальной форме победил и прижился во всех затронутых им странах, процесс установления шел по-разному. У одних народов он вызвал резкую оппозицию части населения и даже более или менее значительное вооруженное сопротивление; у других дело обошлось более мирными кампаниями политических противостояний и «гражданских» сопротивлений, у третьих введение социализма вообще не вызвало заметного противодействия. Можно разбить все эти страны и народы по признаку сопротивляемости введению социализма (в основных тенденциях, разумеется) на такие группы: вооруженное сопротивление – гражданское сопротивление – полное приятие, – и посмотреть, как это выявилось в Восточной Европе. Получается так: вооруженное сопротивление в странах католического наследия – Польше, Венгрии, Литве, Западной Украине; гражданское сопротивление в странах исторически протестантских – в Эстонии, Латвии, ГДР, в протестантско-католической Чехословакии; полное принятие православными народами Молдавии, Румынии, Болгарии.
К этому присовокупим и то, что в Югославии, где социалистическое преобразование шло без прямого воздействия России, основными носителями нового образа жизни были исторически православные сербы, а основными антагонистами (не единственными, разумеется, но наиболее упорными и длительными и с сильным вооруженным сопротивлением) католики – хорваты.
Еще одна страна Восточной Европы, где сильное социалистическое движение не смогло в свое время победить лишь по внешнеполитическим причинам, – это православная Греция. Не будем здесь забывать, что и сама Россия – страна православного наследия.
Что же следует из нашего рассмотрения? Только то, что, несмотря на всю сложность реальной истории, в действующих тенденциях вполне усматривается связь между историческим исповеданием народа и его отношением к социализму и что готовность страны к принятию реального социализма наиболее велика в странах исторически православных. Это уже интересно. Достоевский, как известно, полагал (в «Великом инквизиторе»), что к социализму более тяготеет католицизм, практика же показала иное. Здесь, по-видимому, следует учитывать, что реальный социализм – не единственная известная форма воплощения марксистского учения. Мы знаем по крайней мере еще две отчетливые формы: социал-демократизм (меньшевизм, нынешний Социнтерн) и левый коммунизм (конгломерат мелких групп и партий «троцкистского» типа и более поздний по становлению IV Интернационал). Но если существует соответствие исторических форм воплощения христианства и марксизма (а для православия и реального социализма это у нас получается), то не трудно установить и остальные соответствия. Представляется очевидным, что триаде исторического воплощения христианства (православие–католицизм–протестантизм) соответствует триада исторического воплощения марксизма: реальный социализм–социал-демократизм–левый коммунизм. Феноменологической, различительной основой для описания этого соответствия служит отношение к государству. Православие и реальный социализм государственны (цезарепапизм), католицизм и социал-демократизм сверхгосударственны (папоцезаризм), протестантизм и левый коммунизм внегосударственны (мистический анархизм). Тут же уместно будет вспомнить удивительно сходную по пафосу борьбу реального социализма с «левой» и «правой» опасностью, с «троцкизмом» и «реформизмом» и борьбу православия соответственно со свободным мистицизмом и «папизмом». Но, дойдя до этой точки, мы вспоминаем, что знаем еще одну такую триаду! А как же! Саддукеи–фарисеи–ессеи, с точно таким же разбиением по отношению к государству. Теперь уже можно положить: саддукеи=православию=реальному социализму, фарисеи=католицизму=социал-демократизму, ессеи=протестантизму=левому коммунизму (а знак «=» пусть пока значит «соответствует»).
Получается, что достаточно мощные идеологии, то есть исторически приземленные системы взглядов, устойчиво воплощаются в троякой форме. Но в системе иудаизм–христианство–марксизм слишком явна генетическая связь. Представляется, что марксизм – не просто «христианская ересь», а результат закономерного развития и воплощения христианства и, скажем, Блок в финале «Двенадцати» лишь фиксировал наблюденный им факт... Поэтому попробуем осторожно выйти за пределы европейского региона. Что там у них в Китае? А все то же: жестко государственный легизм, сверхгосударственное конфуцианство (семейный принцип как сверхценность), внегосударственные даосы и чань. Легизм иногда побеждает (при Цинь Шихуанди или недавно), потом уступает конфуцианству, более сродственному китайскому духу. А у мусульман? Похоже, что так же: священногосударственные шииты – религиозно сверхгосударственные сунниты – внегосударственные суфии.
И всюду есть выход в социализм. А суть социализма – атеизм.
ТРИАДЫ–II
Попробуем взглянуть с другого полюса. Что мы видим в противостоянии новому миру, новому жизненному устройству? Течения, опирающиеся на те или иные концепции возврата к ценностям, исторически прожитым (например, православного национального государства), течения, опирающиеся на концепции иного национально-государственного сознания (например, различного рода национализмы). Все эти течения являются «политическими», все они создают напряжение общественной жизни, но все они и не связаны с разрешением ситуации «большого кризиса». Нам же интересно и желательно выявить в общественной жизни такие течения, для которых характерны спонтанность возникновения и отсутствие внешних факторов и влияний, самозарождение. Тут мы приходим к странному феномену общественной жизни – к самодеятельным политическим объединениям.
Самодеятельные политические объединения, эти эфемериды нашей жизни, называются «политическими» совершенно незаслуженно: ни реальных политических целей, ни реальных политических возможностей у них нет. Вне зависимости от собственной риторики, реально они вовлечены в проблематику «спасения» общества, которое они ощущают стоящим на краю гибели. С этой целью они формулируют некие рецепты общественного переустройства, как правило, малореальные и всегда несовместимые с их собственными возможностями. Частый, хотя и не единственный язык таких объединений – та или иная разновидность «марксистского» жаргона. Реальное содержание деятельности – собственный рост, в результате которого они и гибнут. При прекращении роста (умышленном, например) – «засыхание» и распад. Зрелые формы наблюдаются довольно редко, но в зачаточном виде тяга к созданию таких объединений переживается многими молодыми людьми. Их можно рассматривать как очаги общественного беспокойства.
Внимательное изучение концепций, продуцируемых такими объединениями, сразу же выявляет их общую странную особенность, ту, которая и отличает их от объединений подобных, но собственно политических (хотя зачастую и не менее эфемерных), – внутреннюю противоречивость их самосознания. В разное время идеологическую сущность подобных групп так и обозначали – казалось бы, довольно нелепо: «троцкистско-бухаринские», «право-левые», «ревизионистско-догматические».
На самом деле странное название отражает их действительную внутреннюю сущность – имманентную антиномичность. В данном случае антиномия формулируется как одновременная направленность к идеалу «свободы» (правые, ревизионистские, бухаринские) и к идеалу «справедливости» (левые, догматические, троцкистские), в то время как свобода и справедливость – понятия не противоположные, а скорее разнонаправленные. Более того, «свобода» и «справедливость» сами по себе вовсе не представляют позитивных ценностей, а являются лишь отрицаниями неких фундаментальных отрицаний.
В действительности то прикосновение к источнику живой воды, которое лежит в основе первичного беспокойства и возникновения таких объединений, которое дает им жизненную силу и делает их интересными для нас, – это спонтанно возникающее неприятие несвободы человека и несправедливости видимого устроения жизни. Но в тот же момент, в какой возникает это неприятие, рождается и мертвящая ложность, снижающая антиномию до простой противоречивости и сводящая великую проблему к представлению о том, что несвободе якобы противоположна «свобода», а несправедливости – «справедливость».
Что же стоит за всем этим? Не найденные в вещественной жизни две великие составляющие человеческого бытия, две координаты существования: вверх, к источнику Бытия, в неприятии несвободы, и в мир, к человеку, в неприятии несправедливости.
Когда же острота переживания космического Вопроса, осознаваемого как общественное беспокойство, сходит, появляются слова, теории, придумываются новые способы связать «лебедя и щуку», возвышенные цели и мирские средства. И с удивительной неизбежностью приходит разделение. Склонные к доброжелательству избирают «благодетельно-всеобщее», склонные к истовости, самоотречению и радикальности избирают «дело», склонные к самоудовлетворенности и экспансии избирают что-нибудь «истинно-ортодоксальное». И вот опять готовы новые образцы идолов «гуманизма», «дела», «соборности» – маленький макет большого мира. А дальше омертвение, иногда и гибель. Но испытанное переживание остроты Истины остается навсегда как залог возможного возрождения и преобразования.
ТРИАДЫ–iii
Тут приходится коснуться вечных вопросов, лежащих в центре религиозной жизни. Однако наша задача сильно упрощается, так как мы будем рассматривать религию лишь с ее внешней стороны, в социальных приложениях – как идеологию. Поэтому мы можем, не входя в обсуждение сути проблем, связанных с отношением человека к Богу, лишь констатировать, что выяснение этого отношения составляет основу любого религиозного учения. Когда некоторое представление о такой связи перестает быть результатом непосредственного религиозного переживания, а находит свои слова, образы и формулировки, – появляется религиозное учение. Когда такое учение в силу различных провиденциальных, психологических, исторических или географических причин принимается коллективным сознанием как нормативное и объединяющее, появляется идеология. Сутью же любой идеологии, значительной или локальной, является коллективно принятое и сакрализованное сопоставление ряда отношений к ценностям и целям высшим (к сверхценностям) с рядом отношений к ценностям человеческим, земным и природным. Любая устойчивая идеология всегда сопоставляет ценности мира духовного, вертикального с ценностями мира земного, горизонтального (тем самым являясь мифом в самом уважительном смысле этого слова – сопоставляя несопоставимое). Проявляется это свойство идеологий в том, что центральная суть их всегда формулируется в виде двух тезисов.
Так, для христианства:
«И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душой твоею и всем разумением твоим: сия есть первая наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф.,22,: 35–44).
Для идеологии мирской, опрокинутой:
«Высшая цель партии – построить коммунистическое общество, на знамени которого начертано: “От каждого по способностям, каждому – по потребностям”. В полной мере воплотится лозунг партии: “Все во имя человека, все для блага человека”» (Программа КПСС, принятая на Xxii съезде КПСС).
Для идеологии локальной:
«Обязанностью командира является выполнение боевой задачи и сохранение личного состава» (боевой устав любой армии).
Каждое учение, ставшее идеологией, несет в себе некий начальный импульс первичного откровения. Каждая идеология со временем «остывает», каждая выявляет свои негативные последствия, потому что полнота истины невыразима в категориях человеческого языка и человеческой логики (часть не может объять целое), все сказанное само несет семена своего опровержения. Поэтому любое разделение (антиномия ли, противоречие или оппозиция) не абсолютно. Идеологии же, т.е. коллективные представления о связи высшего и земного, при таком «остывании» имеют лишь три возможности. Или начинает доминировать начало «высшее» и мы получаем течения лично-мистические, протестантские, индивидуалистические, революционные. Или начинает доминировать начало «человеческое», и мы получаем течения гуманистические, кафолические, либеральные и реформистские. Или же доминирует начало «коллективное», и тогда мы получаем течения общинные, ортодоксальные, государственные.
Во что же конкретно выльется конкретная идеология, определяется исторически сложившейся коллективной психологией народа, и такая доминанта обычно является фактором достаточно стабильным и характеризующим данный этнос. Действительно, мы видим, что сами идеологии могут сменять одна другую (например, марксистская христианскую), а направленность их проживания, идеологическая доминанта при этом сохраняется. Обычно в каждой нации существуют носители всех трех возможных идеологических потенций, находящиеся в напряженных отношениях и конфронтациях, часто плохо понимаемых. В обычное время они находятся в некотором подвижном равновесии, образуя характерный идеологический спектр этноса. Иногда же, в критические периоды истории, равновесие между носителями различных идеологических доминант может нарушаться и временно реализуются модели непривычные, но по прошествии некоторого времени все обычно возвращается к устойчивому историческому состоянию. Так, в отечественной истории обычно доминирует модель соборная, коллективистская; носители модели протестантской, «ессейской», обычно воспринимаются позитивно, но скептически и не очень всерьез (нестяжатели различных толков, «истинные коммунисты», «фанаты», «божественные» люди и т.п.), носители же модели «человеческой», сверхгосударственной, воспринимаются, как правило, крайне враждебно (католики, западники, интеллигенция в целом как духовный орден, пацифисты, «жидовствующие», «масоны» и т.п.). При подобном подходе наличие такого антагонизма нельзя объяснять просто как «плохое понимание», скажем, роли интеллигенции или каких-нибудь сверхгосударственных ценностей, оно восходит к первичной характеристике этноса, к идеологической доминанте. Так же и приверженность к «свободе» (для «ессейской» модели), к «равенству» (для «коллективистской» модели) или к «братству» (для модели кафолической) относится к категории первичных характеристик.
Выявление же причин причастности человека, общины или этноса к той или иной идеологической доминанте требует обращения к уровням более глубоким, чем те, что предлагаются идеологическими учениями как таковыми, к источникам коллективного сознания и коллективного бессознательного, и представляет отдельную проблему (очевидным представляется, например, значение первовпечатлений этноса, психологического импрининга в период ранней истории или географического фактора). Задача эта неимоверно интересна, но для нас сейчас важно другое. Поскольку, как мы видели, сами идеологии не могут дать нам языка для описания явлений, происходящих в периоды кризиса идеологий и их смены, поскольку существует некая реальность, которая стоит за самыми этими идеологиями, то наша задача заключается в том, чтобы попробовать такой язык обнаружить. Здесь, в силу ограниченности возможностей наличного коллективного сознания, представляется перспективным обращение к коллективному бессознательному, выявляемому в событиях эпохи, направление, которое может в случае успеха помочь осознать какое-то новое содержание, скрытое в событиях времени. Для этого, по-видимому, следует обратиться к символическому анализу духовной культуры, т.е. попытаться выявить те подспудные и бессознательные тенденции, которые реализуются в жизни и в искусстве независимо от намерения деятелей и создателей. Присмотримся внимательней, и мы убедимся, что и произведения искусства, и события реальной жизни складываются в осмысленные и красноречивые сообщения. Научимся их читать.
1984
Послесловие
Со времени написания этого текста в нашей жизни произошли значительные изменения – в частности разрушенной оказалась система реального социализма в Восточной Европе, самодеятельные политические объединения стали фактом не тайной, а явной общественной жизни. Но эти перемены при всей своей эффектности, как оказалось, ничего не меняют в положениях, изложенных выше. Пожалуй, наиболее интересно появление на сцене новой идеологической модели, восходящей к космическо-языческому переживанию единства мира и реализуемой в синкретических формах языческо-православно-индуистской обрядности. А с точки зрения затронутой выше темы, привлекает внимание наличие в этой новой сакральной иерархии уже знакомой нам ортодоксальной доминанты.
1991
Надеюсь православные корни социализма вполне можно обсуждать здесь...
В двух следующих блоках размещён сам текст.
ТРИАДЫ–I
XX век часто именуют веком социальных экспериментов, и наверное, это так и есть. Сейчас, на исходе века, можно уже посмотреть и на результаты. Отрешиться от привычных предвзятостей и попробовать увидеть.
Ограничимся Европой, которую мы понимаем лучше, и попробуем взглянуть крупномасштабно, не входя в исторические подробности. Под социальными экспериментами века, как правило, понимают различные способы устроения нового образа жизни, называемого социализмом, который обычно возводят к учению Маркса. Мы так и будем исходить из того, что в канун Второй мировой войны в России устойчиво сложилась некая особая форма социализма, которую позже удачно назвали «реальным социализмом».
После Второй мировой войны в Восточной Европе, в зоне боевых действий Красной Армии, под очевидным воздействием российского образца ряд народов также принял социалистический образ жизни, причем именно в форме реального социализма. Это принятие не было однородным и безусловным. Хотя в конечном счете социализм в своей реальной форме победил и прижился во всех затронутых им странах, процесс установления шел по-разному. У одних народов он вызвал резкую оппозицию части населения и даже более или менее значительное вооруженное сопротивление; у других дело обошлось более мирными кампаниями политических противостояний и «гражданских» сопротивлений, у третьих введение социализма вообще не вызвало заметного противодействия. Можно разбить все эти страны и народы по признаку сопротивляемости введению социализма (в основных тенденциях, разумеется) на такие группы: вооруженное сопротивление – гражданское сопротивление – полное приятие, – и посмотреть, как это выявилось в Восточной Европе. Получается так: вооруженное сопротивление в странах католического наследия – Польше, Венгрии, Литве, Западной Украине; гражданское сопротивление в странах исторически протестантских – в Эстонии, Латвии, ГДР, в протестантско-католической Чехословакии; полное принятие православными народами Молдавии, Румынии, Болгарии.
К этому присовокупим и то, что в Югославии, где социалистическое преобразование шло без прямого воздействия России, основными носителями нового образа жизни были исторически православные сербы, а основными антагонистами (не единственными, разумеется, но наиболее упорными и длительными и с сильным вооруженным сопротивлением) католики – хорваты.
Еще одна страна Восточной Европы, где сильное социалистическое движение не смогло в свое время победить лишь по внешнеполитическим причинам, – это православная Греция. Не будем здесь забывать, что и сама Россия – страна православного наследия.
Что же следует из нашего рассмотрения? Только то, что, несмотря на всю сложность реальной истории, в действующих тенденциях вполне усматривается связь между историческим исповеданием народа и его отношением к социализму и что готовность страны к принятию реального социализма наиболее велика в странах исторически православных. Это уже интересно. Достоевский, как известно, полагал (в «Великом инквизиторе»), что к социализму более тяготеет католицизм, практика же показала иное. Здесь, по-видимому, следует учитывать, что реальный социализм – не единственная известная форма воплощения марксистского учения. Мы знаем по крайней мере еще две отчетливые формы: социал-демократизм (меньшевизм, нынешний Социнтерн) и левый коммунизм (конгломерат мелких групп и партий «троцкистского» типа и более поздний по становлению IV Интернационал). Но если существует соответствие исторических форм воплощения христианства и марксизма (а для православия и реального социализма это у нас получается), то не трудно установить и остальные соответствия. Представляется очевидным, что триаде исторического воплощения христианства (православие–католицизм–протестантизм) соответствует триада исторического воплощения марксизма: реальный социализм–социал-демократизм–левый коммунизм. Феноменологической, различительной основой для описания этого соответствия служит отношение к государству. Православие и реальный социализм государственны (цезарепапизм), католицизм и социал-демократизм сверхгосударственны (папоцезаризм), протестантизм и левый коммунизм внегосударственны (мистический анархизм). Тут же уместно будет вспомнить удивительно сходную по пафосу борьбу реального социализма с «левой» и «правой» опасностью, с «троцкизмом» и «реформизмом» и борьбу православия соответственно со свободным мистицизмом и «папизмом». Но, дойдя до этой точки, мы вспоминаем, что знаем еще одну такую триаду! А как же! Саддукеи–фарисеи–ессеи, с точно таким же разбиением по отношению к государству. Теперь уже можно положить: саддукеи=православию=реальному социализму, фарисеи=католицизму=социал-демократизму, ессеи=протестантизму=левому коммунизму (а знак «=» пусть пока значит «соответствует»).
Получается, что достаточно мощные идеологии, то есть исторически приземленные системы взглядов, устойчиво воплощаются в троякой форме. Но в системе иудаизм–христианство–марксизм слишком явна генетическая связь. Представляется, что марксизм – не просто «христианская ересь», а результат закономерного развития и воплощения христианства и, скажем, Блок в финале «Двенадцати» лишь фиксировал наблюденный им факт... Поэтому попробуем осторожно выйти за пределы европейского региона. Что там у них в Китае? А все то же: жестко государственный легизм, сверхгосударственное конфуцианство (семейный принцип как сверхценность), внегосударственные даосы и чань. Легизм иногда побеждает (при Цинь Шихуанди или недавно), потом уступает конфуцианству, более сродственному китайскому духу. А у мусульман? Похоже, что так же: священногосударственные шииты – религиозно сверхгосударственные сунниты – внегосударственные суфии.
И всюду есть выход в социализм. А суть социализма – атеизм.
ТРИАДЫ–II
Попробуем взглянуть с другого полюса. Что мы видим в противостоянии новому миру, новому жизненному устройству? Течения, опирающиеся на те или иные концепции возврата к ценностям, исторически прожитым (например, православного национального государства), течения, опирающиеся на концепции иного национально-государственного сознания (например, различного рода национализмы). Все эти течения являются «политическими», все они создают напряжение общественной жизни, но все они и не связаны с разрешением ситуации «большого кризиса». Нам же интересно и желательно выявить в общественной жизни такие течения, для которых характерны спонтанность возникновения и отсутствие внешних факторов и влияний, самозарождение. Тут мы приходим к странному феномену общественной жизни – к самодеятельным политическим объединениям.
Самодеятельные политические объединения, эти эфемериды нашей жизни, называются «политическими» совершенно незаслуженно: ни реальных политических целей, ни реальных политических возможностей у них нет. Вне зависимости от собственной риторики, реально они вовлечены в проблематику «спасения» общества, которое они ощущают стоящим на краю гибели. С этой целью они формулируют некие рецепты общественного переустройства, как правило, малореальные и всегда несовместимые с их собственными возможностями. Частый, хотя и не единственный язык таких объединений – та или иная разновидность «марксистского» жаргона. Реальное содержание деятельности – собственный рост, в результате которого они и гибнут. При прекращении роста (умышленном, например) – «засыхание» и распад. Зрелые формы наблюдаются довольно редко, но в зачаточном виде тяга к созданию таких объединений переживается многими молодыми людьми. Их можно рассматривать как очаги общественного беспокойства.
Внимательное изучение концепций, продуцируемых такими объединениями, сразу же выявляет их общую странную особенность, ту, которая и отличает их от объединений подобных, но собственно политических (хотя зачастую и не менее эфемерных), – внутреннюю противоречивость их самосознания. В разное время идеологическую сущность подобных групп так и обозначали – казалось бы, довольно нелепо: «троцкистско-бухаринские», «право-левые», «ревизионистско-догматические».
На самом деле странное название отражает их действительную внутреннюю сущность – имманентную антиномичность. В данном случае антиномия формулируется как одновременная направленность к идеалу «свободы» (правые, ревизионистские, бухаринские) и к идеалу «справедливости» (левые, догматические, троцкистские), в то время как свобода и справедливость – понятия не противоположные, а скорее разнонаправленные. Более того, «свобода» и «справедливость» сами по себе вовсе не представляют позитивных ценностей, а являются лишь отрицаниями неких фундаментальных отрицаний.
В действительности то прикосновение к источнику живой воды, которое лежит в основе первичного беспокойства и возникновения таких объединений, которое дает им жизненную силу и делает их интересными для нас, – это спонтанно возникающее неприятие несвободы человека и несправедливости видимого устроения жизни. Но в тот же момент, в какой возникает это неприятие, рождается и мертвящая ложность, снижающая антиномию до простой противоречивости и сводящая великую проблему к представлению о том, что несвободе якобы противоположна «свобода», а несправедливости – «справедливость».
Что же стоит за всем этим? Не найденные в вещественной жизни две великие составляющие человеческого бытия, две координаты существования: вверх, к источнику Бытия, в неприятии несвободы, и в мир, к человеку, в неприятии несправедливости.
Когда же острота переживания космического Вопроса, осознаваемого как общественное беспокойство, сходит, появляются слова, теории, придумываются новые способы связать «лебедя и щуку», возвышенные цели и мирские средства. И с удивительной неизбежностью приходит разделение. Склонные к доброжелательству избирают «благодетельно-всеобщее», склонные к истовости, самоотречению и радикальности избирают «дело», склонные к самоудовлетворенности и экспансии избирают что-нибудь «истинно-ортодоксальное». И вот опять готовы новые образцы идолов «гуманизма», «дела», «соборности» – маленький макет большого мира. А дальше омертвение, иногда и гибель. Но испытанное переживание остроты Истины остается навсегда как залог возможного возрождения и преобразования.
ТРИАДЫ–iii
Тут приходится коснуться вечных вопросов, лежащих в центре религиозной жизни. Однако наша задача сильно упрощается, так как мы будем рассматривать религию лишь с ее внешней стороны, в социальных приложениях – как идеологию. Поэтому мы можем, не входя в обсуждение сути проблем, связанных с отношением человека к Богу, лишь констатировать, что выяснение этого отношения составляет основу любого религиозного учения. Когда некоторое представление о такой связи перестает быть результатом непосредственного религиозного переживания, а находит свои слова, образы и формулировки, – появляется религиозное учение. Когда такое учение в силу различных провиденциальных, психологических, исторических или географических причин принимается коллективным сознанием как нормативное и объединяющее, появляется идеология. Сутью же любой идеологии, значительной или локальной, является коллективно принятое и сакрализованное сопоставление ряда отношений к ценностям и целям высшим (к сверхценностям) с рядом отношений к ценностям человеческим, земным и природным. Любая устойчивая идеология всегда сопоставляет ценности мира духовного, вертикального с ценностями мира земного, горизонтального (тем самым являясь мифом в самом уважительном смысле этого слова – сопоставляя несопоставимое). Проявляется это свойство идеологий в том, что центральная суть их всегда формулируется в виде двух тезисов.
Так, для христианства:
«И один из них, законник, искушая Его, спросил, говоря: Учитель! Какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душой твоею и всем разумением твоим: сия есть первая наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя; на сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф.,22,: 35–44).
Для идеологии мирской, опрокинутой:
«Высшая цель партии – построить коммунистическое общество, на знамени которого начертано: “От каждого по способностям, каждому – по потребностям”. В полной мере воплотится лозунг партии: “Все во имя человека, все для блага человека”» (Программа КПСС, принятая на Xxii съезде КПСС).
Для идеологии локальной:
«Обязанностью командира является выполнение боевой задачи и сохранение личного состава» (боевой устав любой армии).
Каждое учение, ставшее идеологией, несет в себе некий начальный импульс первичного откровения. Каждая идеология со временем «остывает», каждая выявляет свои негативные последствия, потому что полнота истины невыразима в категориях человеческого языка и человеческой логики (часть не может объять целое), все сказанное само несет семена своего опровержения. Поэтому любое разделение (антиномия ли, противоречие или оппозиция) не абсолютно. Идеологии же, т.е. коллективные представления о связи высшего и земного, при таком «остывании» имеют лишь три возможности. Или начинает доминировать начало «высшее» и мы получаем течения лично-мистические, протестантские, индивидуалистические, революционные. Или начинает доминировать начало «человеческое», и мы получаем течения гуманистические, кафолические, либеральные и реформистские. Или же доминирует начало «коллективное», и тогда мы получаем течения общинные, ортодоксальные, государственные.
Во что же конкретно выльется конкретная идеология, определяется исторически сложившейся коллективной психологией народа, и такая доминанта обычно является фактором достаточно стабильным и характеризующим данный этнос. Действительно, мы видим, что сами идеологии могут сменять одна другую (например, марксистская христианскую), а направленность их проживания, идеологическая доминанта при этом сохраняется. Обычно в каждой нации существуют носители всех трех возможных идеологических потенций, находящиеся в напряженных отношениях и конфронтациях, часто плохо понимаемых. В обычное время они находятся в некотором подвижном равновесии, образуя характерный идеологический спектр этноса. Иногда же, в критические периоды истории, равновесие между носителями различных идеологических доминант может нарушаться и временно реализуются модели непривычные, но по прошествии некоторого времени все обычно возвращается к устойчивому историческому состоянию. Так, в отечественной истории обычно доминирует модель соборная, коллективистская; носители модели протестантской, «ессейской», обычно воспринимаются позитивно, но скептически и не очень всерьез (нестяжатели различных толков, «истинные коммунисты», «фанаты», «божественные» люди и т.п.), носители же модели «человеческой», сверхгосударственной, воспринимаются, как правило, крайне враждебно (католики, западники, интеллигенция в целом как духовный орден, пацифисты, «жидовствующие», «масоны» и т.п.). При подобном подходе наличие такого антагонизма нельзя объяснять просто как «плохое понимание», скажем, роли интеллигенции или каких-нибудь сверхгосударственных ценностей, оно восходит к первичной характеристике этноса, к идеологической доминанте. Так же и приверженность к «свободе» (для «ессейской» модели), к «равенству» (для «коллективистской» модели) или к «братству» (для модели кафолической) относится к категории первичных характеристик.
Выявление же причин причастности человека, общины или этноса к той или иной идеологической доминанте требует обращения к уровням более глубоким, чем те, что предлагаются идеологическими учениями как таковыми, к источникам коллективного сознания и коллективного бессознательного, и представляет отдельную проблему (очевидным представляется, например, значение первовпечатлений этноса, психологического импрининга в период ранней истории или географического фактора). Задача эта неимоверно интересна, но для нас сейчас важно другое. Поскольку, как мы видели, сами идеологии не могут дать нам языка для описания явлений, происходящих в периоды кризиса идеологий и их смены, поскольку существует некая реальность, которая стоит за самыми этими идеологиями, то наша задача заключается в том, чтобы попробовать такой язык обнаружить. Здесь, в силу ограниченности возможностей наличного коллективного сознания, представляется перспективным обращение к коллективному бессознательному, выявляемому в событиях эпохи, направление, которое может в случае успеха помочь осознать какое-то новое содержание, скрытое в событиях времени. Для этого, по-видимому, следует обратиться к символическому анализу духовной культуры, т.е. попытаться выявить те подспудные и бессознательные тенденции, которые реализуются в жизни и в искусстве независимо от намерения деятелей и создателей. Присмотримся внимательней, и мы убедимся, что и произведения искусства, и события реальной жизни складываются в осмысленные и красноречивые сообщения. Научимся их читать.
1984
Послесловие
Со времени написания этого текста в нашей жизни произошли значительные изменения – в частности разрушенной оказалась система реального социализма в Восточной Европе, самодеятельные политические объединения стали фактом не тайной, а явной общественной жизни. Но эти перемены при всей своей эффектности, как оказалось, ничего не меняют в положениях, изложенных выше. Пожалуй, наиболее интересно появление на сцене новой идеологической модели, восходящей к космическо-языческому переживанию единства мира и реализуемой в синкретических формах языческо-православно-индуистской обрядности. А с точки зрения затронутой выше темы, привлекает внимание наличие в этой новой сакральной иерархии уже знакомой нам ортодоксальной доминанты.
1991
Надеюсь православные корни социализма вполне можно обсуждать здесь...